Наступило молчание. Митю мучило что-то очень важное.

– Алеша, я Грушу люблю ужасно, – дрожащим, полным слезголосом вдруг проговорил он.

– Ее к тебе туда не пустят, – тотчас подхватил Алеша.

– И вот что еще хотел тебе сказать, – продолжал каким-тозазвеневшим вдруг голосом Митя, – если бить станут дорогой аль там, то я недамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж тыначинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судилсебя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевскоготыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой…Но ее туда не пустят.

Алеша тихо улыбнулся.

– Слушай, брат, раз навсегда, – сказал он, – вот тебе моимысли на этот счет. И ведь ты знаешь, что я не солгу тебе. Слушай же: ты неготов, и не для тебя такой крест. Мало того: и не нужен тебе, не готовому,такой великомученический крест. Если б ты убил отца, я бы сожалел, что тыотвергаешь свой крест. Но ты невинен, и такого креста слишком для тебя много.Ты хотел мукой возродить в себе другого человека; по-моему, помни тольковсегда, во всю жизнь и куда бы ты ни убежал, об этом другом человеке – и вот стебя и довольно. То, что ты не принял большой крестной муки, послужит только ктому, что ты ощутишь в себе еще больший долг и этим беспрерывным ощущениемвпредь, во всю жизнь, поможешь своему возрождению, может быть, более, чем еслиб пошел туда. Потому что там ты не перенесешь и возропщешь и, может быть,впрямь наконец скажешь: «Я сквитался». Адвокат в этом случае правду сказал. Невсем времена тяжкие, для иных они невозможны… Вот мои мысли, если они так тебенужны. Если б за побег твой остались в ответе другие: офицеры, солдаты, то я бытебе «не позволил» бежать, – улыбнулся Алеша. – Но говорят и уверяют (сам этотэтапный Ивану говорил), что большого взыску, при умении, может и не быть и чтоотделаться можно пустяками. Конечно, подкупать нечестно даже и в этом случае,но тут уже я судить ни за что не возьмусь, потому, собственно, что если б мне,например, Иван и Катя поручили в этом деле для тебя орудовать, то я, знаю это,пошел бы и подкупил; это я должен тебе всю правду сказать. А потому я тебе несудья в том, как ты сам поступишь. Но знай, что и тебя не осужу никогда. Да истранно, как бы мог я быть в этом деле твоим судьей? Ну, теперь я, кажется, всерассмотрел.

– Но зато я себя осужу! – воскликнул Митя. – Я убегу, это ибез тебя решено было: Митька Карамазов разве может не убежать? Но зато себяосужу и там буду замаливать грех вовеки! Ведь этак иезуиты говорят, этак? Воткак мы теперь с тобой, а?

– Этак, – тихо улыбнулся Алеша.

– Люблю я тебя за то, что ты всегда всю цельную правдускажешь и ничего не утаишь! – радостно смеясь, воскликнул Митя. – Значит, яАлешку моего иезуитом поймал! Расцеловать тебя всего надо за это, вот что! Ну,слушай же теперь и остальное, разверну тебе и остальную половину души моей. Вотчто я выдумал и решил: если я и убегу, даже с деньгами и паспортом и даже вАмерику, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость убегу, не на счастье,а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, этой! Не хуже, Алексей,воистину говорю, что не хуже! Я эту Америку, черт ее дери, уже теперь ненавижу.Пусть Груша будет со мной, но посмотри на нее: ну американка ль она? Онарусская, вся до косточки русская, она по матери родной земле затоскует, и ябуду видеть каждый час, что это она для меня тоскует, для меня такой крествзяла, а чем она виновата? А я-то разве вынесу тамошних смердов, хоть они,может быть, все до одного лучше меня? Ненавижу я эту Америку уж теперь! И хотьбудь они там все до единого машинисты необъятные какие али что – черт с ними,не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алексей, русского Бога люблю, хотья сам и подлец! Да я там издохну! – воскликнул он вдруг, засверкав глазами.Голос его задрожал от слез.

– Ну так вот как я решил, Алексей, слушай! – начал он опять,подавив волнение, – с Грушей туда приедем – и там тотчас пахать, работать, сдикими медведями, в уединении, где-нибудь подальше. Ведь и там же найдетсякакое-нибудь место подальше! Там, говорят, есть еще краснокожие, где-то там уних на краю горизонта, ну так вот в тот край, к последним могиканам. Ну итотчас за грамматику, я и Груша. Работа и грамматика, и так чтобы года три. Вэти три года аглицкому языку научимся как самые что ни на есть англичане. Итолько что выучимся – конец Америке! Бежим сюда, в Россию, американскимигражданами. Не беспокойся, сюда в городишко не явимся. Спрячемся куда-нибудьподальше, на север али на юг. Я к тому времени изменюсь, она тоже, там, вАмерике, мне доктор какую-нибудь бородавку подделает, недаром же они механики.А нет, так я себе один глаз проколю, бороду отпущу в аршин, седую (по России-топоседею) – авось не узнают. А узнают, пусть ссылают, все равно, значит, несудьба! Здесь тоже будем где-нибудь в глуши землю пахать, а я всю жизньамериканца из себя представлять буду. Зато помрем на родной земле. Вот мойплан, и сие непреложно. Одобряешь?

– Одобряю, – сказал Алеша, не желая ему противоречить.

Митя на минуту смолк и вдруг проговорил:

– А как они в суде-то подвели? Ведь как подвели!

– Если б и не подвели, все равно тебя б осудили, –проговорил, вздохнув, Алеша.

– Да, надоел здешней публике! Бог с ними, а тяжело! – состраданием простонал Митя.

Опять на минуту смолкли.

– Алеша, зарежь меня сейчас! – воскликнул он вдруг, – придетона сейчас или нет, говори! Что сказала? Как сказала?

– Сказала, что придет, но не знаю, сегодня ли. Трудно ведьей! – робко посмотрел на брата Алеша.

– Ну еще бы же нет, еще бы не трудно! Алеша, я на этом с умасойду. Груша на меня все смотрит. Понимает. Боже, Господи, смири меня: чеготребую? Катю требую! Смыслю ли, чего требую? Безудерж карамазовский,нечестивый! Нет, к страданию я не способен! Подлец, и все сказано!

– Вот она! – воскликнул Алеша.

В этот миг на пороге вдруг появилась Катя. На мгновение онаприостановилась, каким-то потерянным взглядом озирая Митю. Тот стремительно вскочилна ноги, лицо его выразило испуг, он побледнел, но тотчас же робкая, просящаяулыбка замелькала на его губах, и он вдруг, неудержимо, протянул к Кате оберуки. Завидев это, та стремительно к нему бросилась. Она схватила его за руки ипочти силой усадила на постель, сама села подле и, все не выпуская рук его,крепко, судорожно сжимала их. Несколько раз оба порывались что-то сказать, ноостанавливались и опять молча, пристально, как бы приковавшись, с странноюулыбкой смотрели друг на друга; так прошло минуты две.

– Простила или нет? – пролепетал наконец Митя и в тот жемиг, повернувшись к Алеше, с искаженным от радости лицом прокричал ему:

– Слышишь, что спрашиваю, слышишь!

– За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен! –вырвалось вдруг у Кати. – Да и не надо тебе мое прощение, а мне твое; всеравно, простишь аль нет, на всю жизнь в моей душе язвой останешься, а я в твоей– так и надо… – она остановилась перевести дух.