– Папочка, дай и мне цветочков, возьми из его ручки, вотэтот беленький, и дай! – всхлипывая попросила помешанная «мамочка». Или уж ейтак понравилась маленькая беленькая роза, бывшая в руках Илюши, или то, что онаиз его рук захотела взять цветок на память, но она вся так и заметалась,протягивая за цветком руки.

– Никому не дам, ничего не дам! – жестокосердно воскликнулСнегирев. – Его цветочки, а не твои. Всё его, ничего твоего!

– Папа, дайте маме цветок! – подняла вдруг свое смоченноеслезами лицо Ниночка.

– Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она унего тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, – вдруг в голос прорыдалштабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечкумаме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками.Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем поранести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.

– Не хочу в ограде хоронить! – возопил вдруг Снегирев, – укамня похороню, у нашего камушка! Так Илюша велел. Не дам нести!

Он и прежде, все три дня говорил, что похоронит у камня; новступились Алеша, Красоткин, квартирная хозяйка, сестра ее, все мальчики.

– Вишь, что выдумал, у камня поганого хоронить, точно быудавленника, – строго проговорила старуха хозяйка. – Там в ограде земля сокрестом. Там по нем молиться будут. Из церкви пение слышно, а дьякон такчисторечиво и словесно читает, что все до него каждый раз долетит, точно бы надмогилкой его читали.

Штабс-капитан замахал наконец руками: «Несите, дескать, кудахотите!» Дети подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней наминутку и опустили его, чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг этодорогое личико вблизи, на которое все три дня смотрела лишь с некоторогорасстояния, она вдруг вся затряслась и начала истерически дергать над гробомсвоею седою головой взад и вперед.

– Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, –прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой ибезмолвно, с искривленным от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулакомв грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка в последний раз прильнула губами к устампокойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из дому, обратилсябыло к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та идоговорить не дала:

– Знамо дело, при них буду, христиане и мы тоже. – Старуха,говоря это, плакала.

Нести до церкви было недалеко, шагов триста, не более. Деньстал ясный, тихий; морозило, но немного. Благовестный звон еще раздавался.Снегирев суетливо и растерянно бежал за гробом в своем стареньком, коротеньком,почти летнем пальтишке, с непокрытою головой и с старою, широкополою, мягкоюшляпой в руках. Он был в какой-то неразрешимой заботе, то вдруг протягивалруку, чтоб поддержать изголовье гроба, и только мешал несущим, то забегал сбокуи искал, где бы хоть тут пристроиться. Упал один цветок на снег, и он так ибросился подымать его, как будто от потери этого цветка бог знает что зависело.

– А корочку-то, корочку-то забыли, – вдруг воскликнул он встрашном испуге. Но мальчики тотчас напомнили ему, что корочку хлебца он ужезахватил еще давеча и что она у него в кармане. Он мигом выдернул ее из карманаи, удостоверившись, успокоился.

– Илюшечка велел, Илюшечка, – пояснил он тотчас Алеше, –лежал он ночью, а я подле сидел, и вдруг приказал: «Папочка, когда засыплют моюмогилку, покроши на ней корочку хлебца, чтоб воробушки прилетали, я услышу, чтоони прилетели, и мне весело будет, что я не один лежу».

– Это очень хорошо, – сказал Алеша, – надо чаще носить.

– Каждый день, каждый день! – залепетал штабс-капитан, какбы весь оживившись.

Прибыли наконец в церковь и поставили посреди ее гроб. Всемальчики обступили его кругом и чинно простояли так всю службу. Церковь быладревняя и довольно бедная, много икон стояло совсем без окладов, но в такихцерквах как-то лучше молишься. За обедней Снегирев как бы несколько попритих,хотя временами все-таки прорывалась в нем та же бессознательная и как бы сбитаяс толку озабоченность: то он подходил к гробу оправлять покров, венчик, то,когда упала одна свечка из подсвечника, вдруг бросился вставлять ее и ужаснодолго с ней провозился. Затем уже успокоился и стал смирно у изголовья ступо-озабоченным и как бы недоумевающим лицом. После Апостола он вдруг шепнулстоявшему подле его Алеше, что Апостола не так прочитали, но мысли своей,однако, не разъяснил. За Херувимской принялся было подпевать, но не докончил и,опустившись на колена, прильнул лбом к каменному церковному полу и пролежал такдовольно долго. Наконец приступили к отпеванию, роздали свечи. Обезумевший отецзасуетился было опять, но умилительное, потрясающее надгробное пение пробудилои сотрясло его душу. Он как-то вдруг весь съежился и начал часто, укороченнорыдать, сначала тая голос, а под конец громко всхлипывая. Когда же сталипрощаться и накрывать гроб, он обхватил его руками, как бы не давая накрытьИлюшечку, и начал часто, жадно, не отрываясь целовать в уста своего мертвогомальчика. Его наконец уговорили и уже свели было со ступеньки, но он вдругстремительно протянул руку и захватил из гробика несколько цветков. Он смотрелна них, и как бы новая какая идея осенила его, так что о главном он словнозабыл на минуту. Мало-помалу он как бы впал в задумчивость и уже несопротивлялся, когда подняли и понесли гроб к могилке. Она была недалеко, вограде, у самой церкви, дорогая; заплатила за нее Катерина Ивановна. Послеобычного обряда могильщики гроб опустили. Снегирев до того нагнулся, с своимицветочками в руках, над открытою могилой, что мальчики, в испуге, уцепились заего пальто и стали тянуть его назад. Но он как бы уже не понимал хорошо, чтосовершается. Когда стали засыпать могилу, он вдруг озабоченно стал указывать навалившуюся землю и начинал даже что-то говорить, но разобрать никто ничего немог, да и он сам вдруг утих. Тут напомнили ему, что надо покрошить корочку, ион ужасно заволновался, выхватил корку и начал щипать ее, разбрасывая помогилке кусочки: «Вот и прилетайте, птички, вот и прилетайте, воробушки!» –бормотал он озабоченно. Кто-то из мальчиков заметил было ему, что с цветами вруках ему неловко щипать и чтоб он на время дал их кому подержать. Но он недал, даже вдруг испугался за свои цветы, точно их хотели у него совсем отнять,и, поглядев на могилку и как бы удостоверившись, что все уже сделано, кусочкипокрошены, вдруг неожиданно и совсем даже спокойно повернулся и побрел домой.Шаг его, однако, становился все чаще и уторопленнее, он спешил, чуть не бежал.Мальчики и Алеша от него не отставали.

– Мамочке цветочков, мамочке цветочков! Обидели мамочку, –начал он вдруг восклицать. Кто-то крикнул ему, чтоб он надел шляпу, а то теперьхолодно, но, услышав, он как бы в злобе шваркнул шляпу на снег и сталприговаривать: «Не хочу шляпу, не хочу шляпу!» Мальчик Смуров поднял ее и понесза ним. Все мальчики до единого плакали, а пуще всех Коля и мальчик, открывшийТрою, и хоть Смуров, с капитанскою шляпой в руках, тоже ужасно как плакал, ноуспел-таки, чуть не на бегу, захватить обломок кирпичика, красневший на снегудорожки, чтоб метнуть им в быстро пролетевшую стаю воробушков. Конечно, непопал и продолжал бежать плача. На половине дороги Снегирев внезапноостановился, постоял с полминуты как бы чем-то пораженный и вдруг, поворотивназад к церкви, пустился бегом к оставленной могилке. Но мальчики мигом догналиего и уцепились за него со всех сторон. Тут он, как в бессилии, как сраженный,пал на снег и, биясь, вопия и рыдая, начал выкрикивать: «Батюшка, Илюшечка,милый батюшка!» Алеша и Коля стали поднимать его, упрашивать и уговаривать.