– Я для чего пришла? – исступленно и торопливо начала онаопять, – ноги твои обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москветебе сжимала, опять сказать тебе, что ты Бог мой, радость моя, сказать тебе,что безумно люблю тебя, – как бы простонала она в муке и вдруг жадно приниклаустами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.

Алеша стоял безмолвный и смущенный; он никак не ожидал того,что увидел.

– Любовь прошла, Митя! – начала опять Катя, – но дорого доболи мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пустьбудет то, что могло бы быть, – с искривленною улыбкой пролепетала она, опятьрадостно смотря ему в глаза. – И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, авсе-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня,всю твою жизнь люби! – воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием вголосе.

– Буду любить и… знаешь, Катя, – переводя дух на каждомслове, заговорил и Митя, – знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер любил…Когда ты упала, и тебя понесли… Всю жизнь! Так и будет, так вечно будет…

Так оба они лепетали друг другу речи почти бессмысленные иисступленные, может быть даже и неправдивые, но в эту-то минуту все былоправдой, и сами они верили себе беззаветно.

– Катя, – воскликнул вдруг Митя, – веришь, что я убил? Знаю,что теперь не веришь, но тогда… когда показывала… Неужто, неужто верила!

– И тогда не верила! Никогда не верила! Ненавидела тебя ивдруг себя уверила, вот на тот миг… Когда показывала… уверила и верила… а когдакончила показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это все. Я забыла, чтоя себя казнить пришла! – с каким-то вдруг совсем новым выражением проговорилаона, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.

– Тяжело тебе, женщина! – как-то совсем безудержно вырвалосьвдруг у Мити.

– Пусти меня, – прошептала она, – я еще приду, теперьтяжело!..

Она поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнуласьназад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее неожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой,вдруг остановилась, вся побелела как мел и тихо, почти шепотом, простонала ей:

– Простите меня!

Та посмотрела на нее в упор и, переждав мгновение, ядовитым,отравленным злобой голосом ответила:

– Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебеда мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.

– А простить не хочешь! – прокричал Митя Грушеньке, сбезумным упреком.

– Будь покойна, спасу его тебе! – быстро прошептала Катя ивыбежала из комнаты.

– И ты могла не простить ей, после того как она сама жесказала тебе: «Прости»? – горько воскликнул опять Митя.

– Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! – горячокрикнул на брата Алеша.

– Уста ее говорили гордые, а не сердце, – с каким-тоомерзением произнесла Грушенька. – Избавит тебя – все прощу…

Она замолкла, как бы что задавив в душе. Она еще не моглаопомниться. Вошла она, как оказалось потом, совсем нечаянно, вовсе ничего неподозревая и не ожидая встретить, что встретила.

– Алеша, беги за ней! – стремительно обратился к брату Митя,– скажи ей… не знаю что… не дай ей так уйти!

– Приду к тебе перед вечером! – крикнул Алеша и побежал заКатей. Он нагнал ее уже вне больничной ограды. Она шла скоро, спешила, но кактолько нагнал ее Алеша, быстро проговорила ему:

– Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей «простименя», потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила… Люблю ее заэто! – искаженным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою злобой.

– Брат совсем не ожидал, – пробормотал было Алеша, – он былуверен, что она не придет…

– Без сомнения. Оставим это, – отрезала она. – Слушайте: я свами туда на похороны идти теперь не могу. Я послала им на гробик цветов.Деньги еще есть у них, кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем яникогда их не оставлю… Ну, теперь оставьте меня, оставьте, пожалуйста. Вы ужтуда опоздали, к поздней обедне звонят… Оставьте меня, пожалуйста!

Действительно, он опоздал. Его ждали и даже уже решились безнего нести хорошенький, разубранный цветами гробик в церковь. Это был гробИлюшечки, бедного мальчика. Он скончался два дня спустя после приговора Мити.Алеша еще у ворот дома был встречен криками мальчиков, товарищей Илюшиных. Онивсе с нетерпением ждали его и обрадовались, что он наконец пришел. Всех ихсобралось человек двенадцать, все пришли со своими ранчиками и сумочками черезплечо. «Папа плакать будет, будьте с папой», – завещал им Илюша, умирая, имальчики это запомнили. Во главе их был Коля Красоткин.

– Как я рад, что вы пришли, Карамазов! – воскликнул он,протягивая Алеше руку. – Здесь ужасно. Право, тяжело смотреть. Снегирев непьян, мы знаем наверно, что он ничего сегодня не пил, а как будто пьян… Я твердвсегда, но это ужасно. Карамазов, если не задержу вас, один бы только ещевопрос, прежде чем вы войдете?

– Что такое, Коля? – приостановился Алеша.

– Невинен ваш брат или виновен? Он отца убил или лакей? Какскажете, так и будет. Я четыре ночи не спал от этой идеи.

– Убил лакей, а брат невинен, – ответил Алеша.

– И я то же говорю! – прокричал вдруг мальчик Смуров.

– Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! – воскликнулКоля. – Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать!

– Что вы это, как это можно, и зачем? – воскликнулудивленный Алеша.

– О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертвуза правду, – с энтузиазмом проговорил Коля.

– Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с такимже ужасом! – сказал Алеша.

– Конечно… я желал бы умереть за все человечество, а что допозора, то все равно: да погибнут наши имена. Вашего брата я уважаю!

– И я тоже! – вдруг и уже совсем неожиданно выкрикнул изтолпы тот самый мальчик, который когда-то объявил, что знает, кто основал Трою,и, крикнув, точно так же, как и тогда, весь покраснел до ушей, как пион.

Алеша вошел в комнату. В голубом, убранном белым рюшем гробележал, сложив ручки и закрыв глазки, Илюша. Черты исхудалого лица его совсемпочти не изменились, и, странно, от трупа почти не было запаху. Выражение лицабыло серьезное и как бы задумчивое. Особенно хороши были руки, сложенныенакрест, точно вырезанные из мрамора. В руки ему вложили цветов, да и весь гроббыл уже убран снаружи и снутри цветами, присланными чем свет от ЛизыХохлаковой. Но прибыли и еще цветы от Катерины Ивановны, и когда Алеша отворилдверь, штабс-капитан с пучком цветов в дрожащих руках своих обсыпал ими сновасвоего дорогого мальчика. Он едва взглянул на вошедшего Алешу, да и ни на когоне хотел глядеть, даже на плачущую помешанную жену свою, свою «мамочку»,которая все старалась приподняться на свои больные ноги и заглянуть поближе насвоего мертвого мальчика. Ниночку же дети приподняли с ее стулом и придвинуливплоть к гробу. Она сидела, прижавшись к нему своею головой, и тоже, должнобыть, тихо плакала. Лицо Снегирева имело вид оживленный, но как бы растерянный,а вместе с тем и ожесточенный. В жестах его, в вырывавшихся словах его былочто-то полоумное. «Батюшка, милый батюшка!» – восклицал он поминутно, смотря наИлюшу. У него была привычка, еще когда Илюша был в живых, говорить емуласкаючи: «Батюшка, милый батюшка!»