Я мою свой нож и кладу его в деревянный ящик.

Девчонка с браслетом не может найти свой нож.

– Наверное, тоже где-нибудь на полу, – говорю я на выходе в коридор.

Пока охранники ждут, когда Финола предоставит им свой нож, я прячу его между секциями радиатора.

Нож так и не находят, и нас, естественно, подвергают обыску с полным раздеванием. Это очень унизительная процедура. Они ищут нож там, куда бы вы никогда не посмотрели. Особенно в поисках ножа. Мне трудно себя контролировать, но я все-таки сдерживаюсь.

Этому меня учила мама. Она любила повторять: «Думай о главном». Ради достижения чего-то важного можно принести небольшую жертву. В моем случае главное – это нож, причем не самодельный, а самый настоящий.

Финола говорит охранникам, что ни в чем не виновата, что понятия не имеет, где ее нож, но охранники ей не верят. Ее отводят в административный корпус. Охранники надеются, что уж там-то память к ней вернется.

Выждав три дня, я достаю нож из радиатора и приношу его в дормиторий.

Я не пытаюсь прятать нож от женщин. Наоборот, демонстративно затачиваю его о прут железной решетки за окном. Все понимают, что это нож Финолы, но молчат. Молчат хотя бы потому, что нож у меня.

А вот Большая мама говорит:

– Нам с тобой надо бы побеседовать.

Это не угроза, это – приглашение. Она говорит это, потому что видит, как теперь на меня поглядывают женщины. С уважением, а может, начали бояться.

– Да, давай поговорим.

Я соглашаюсь ради сохранения мира. Не думаю, что нам с Большой мамой есть о чем говорить. В конце концов она останется здесь, а я, когда заточу нож, уйду.

На следующий день приводят Финолу. Она еще больше похудела. И стала бледнее, чем прежде, совсем как ее белые волосы. Это все потому, что в административном корпусе провинившихся сажают в одиночки и не кормят, только воду дают. А еще там в камерах нет окон, а значит, заключенные не могут увидеть небо и солнце.

Вечером Финола не пытается отстоять свое право на матрас, который я заняла во время ее отсутствия. Просто лежит тихонько, как мышка, на полу в нише. Но она не спит. Я тоже не сразу засыпаю.

– Надеюсь, тебя скоро освободят, – говорю я, глядя ей в спину.

И это – правда.

Не каждый может участвовать в игре на выживание.

Я люблю планировать.

Люблю составлять списки. Я хорошо организованна. Умею наблюдать и слушать. Я слышу, о чем разговаривают люди, а еще улавливаю то, о чем они не говорят. Иногда важная информация кроется в пробелах.

«Планирование – это очень важно, – всегда говорила мама. – Ты меня знаешь, я – мастер по планированию. Но умение планировать – это еще не все. Жизнь не шахматы, где ты всегда можешь быть на шаг впереди, можешь попробовать визуализировать концовку игры. Жизнь зачастую наносит удар крученым мячом. Ты должна быть подвижной, Мари, должна быть гибкой. Надо быть готовой изменить план и воспользоваться любой возможностью, как только она представится».

Вот почему, когда охранник в половине пятого утра открывает дверь в камеру и выкрикивает мой номер, я успеваю меньше чем за десять секунд схватить куртку, а вместе с ней и нож Финолы. Теперь это очень острый нож.

Смысла спрашивать, куда меня ведут, нет, я и не спрашиваю.

Скоро все само собой проясняется. Меня ведут в дом с башенками и с окнами без решеток. Я столько времени потратила на наблюдения, мысленно составляла карту объекта, и вот теперь меня ведут прямиком к моей цели. Проверка документов, лестничный пролет, и я стою перед дверью с табличкой «Доктор Р. Наик, психиатр». Охранник стучит, меня приглашают войти.

Кабинет маленький: стол и стул, вернее, два стула. Но стулья здесь мягкие, с потертыми по краям, обитыми тканью сиденьями. У доктора Наика есть нанонет, но у него нет белого халата, а еще у него в кабинете есть полка с бумажными книгами и дымящийся кофейник. От аромата кофе у меня чуть сердце не выскакивает из груди, я даже чувствую во рту его вкус.

Доктор встает. Ему около тридцати, у него иссиня-черные, аккуратно расчесанные волосы.

– Вы Мари, не так ли?

У него индийское имя, индийская внешность, но при этом сильный акцент уроженца Глазго.

Доктор улыбается. Улыбка у него вроде бы искренняя и даже доброжелательная.

– Мари Энн Бейн, – говорю я.

Я запрещаю себе улыбаться, но не могу удержаться от того, чтобы пожать протянутую руку. Рука у доктора сухая и теплая.

– А я доктор Наик. Я возглавляю команду психиатров в этом отделении.

Я сажусь на стул, но не опираюсь на спинку и держу ухо востро.

– Хотите кофе? – предлагает доктор.

– Да.

Последний раз я пила кофе еще в Каире. В Хитроу кофе рассматривался как оружие нападения. И его действительно можно было так использовать, если он был достаточно горячим.

Доктор Наик наливает мне кофе и спрашивает, как я предпочитаю – с молоком или без.

Я предпочитаю с молоком.

– Полагаю, вы хотите узнать, почему вы здесь, – говорит доктор.

Я хочу. Уютная обстановка в кабинете и этот доброжелательный с виду доктор будят во мне нежелательные ростки надежды. Надежда – это опасно. Она делает тебя доверчивой, а потом, когда ты понимаешь, что все – обман, становится только больнее. Я давно научилась защищаться от надежды. Но в этом отрезке Настоящего времени я допускаю мысль о том, что они, возможно, нашли доказательства того, что мне четырнадцать лет, и теперь решили показать меня психиатру и социальному работнику. Меня будут называть по имени, поселят в комнату без решеток на окнах, откроют дверь и отпустят на свободу…

– Дело в мальчике, с которым вас к нам доставили, – говорит доктор Наик. – Он объявил голодовку.

– Голодовку?

Это слово бьет по мне больнее, чем дубинка охранника.

– Увы, боюсь, что так.

– Глупость какая-то, – говорю я.

– Глупость? – с интересом переспрашивает доктор и слегка наклоняет голову набок.

– Да.

– Почему?

– Потому что любой, кому приходилось голодать, не откажется от предложенной еды, – отвечаю я. – А вы так не думаете?

Доктор Наик делает какую-то отметку в своем нанонете. Даже две отметки, если быть точной.

– У нас есть причина полагать, что он выдвинул требование, – говорит доктор.

– И чего он требует?

– Вас.

– Меня?

– Да, вас. Насколько я понимаю, он по вас скучает.