человек, то ли иссохший корявый вяз. Давно нечёсаные и немытые седые космы, местами накрепко вплетшиеся в бороду, красные слезящиеся глаза, конопатые руки с извилистыми тропинками вздутых жил. На костлявом теле – латанная посконная хламида, такая же древняя, как обшарпанные сандалии. И всё вымазано в саже, словно старик побывал в исполинской печи.

Утренняя свежесть после пещерной затхлости заставляла дышать полной грудью. Взгляд привольно гулял по окрестностям: сырому мохнатому ельнику, пологим холмам, приютившим деревню Три Ручья, пастбищам, ячменному полю за речкой. Поначалу робкий, стрёкот кузнечиков постепенно набирал силу, становился настойчивее, насыщеннее. Мягкий свет и невесомая дымка тумана создавали ощущение покоя. Пахло полынью, клевером и хмелем.

В щелях между буграми век сверкнули искры, сквозь растрескавшиеся губы просочились слова:

– Чудесный день. Слишком чудесный, чтобы умереть.

Глазастая ворона неотрывно наблюдала с придорожной берёзы, как старик медленно спускался с горы. Усталость принуждала к частым остановкам. Наконец, массивный дубовый посох нащупал ровную поверхность, и ноги нехотя зашаркали по направлению к деревне.

У околицы облаком висел прогорклый чад. Старик поморщился. И так и этак пытался он убедить односельчан использовать в светильниках смесь ароматных смол его изобретения вместо свиного жира – без толку. Лет десять назад новшество хотя бы обсудили на сходке, испробовали разок-другой, глядишь бы, и понравилось. Но с некоторых пор бывшему лекарю перестали доверять, поползли слухи, будто он по ночам наводит порчу на деревню.

Кроме вони раздражал настырный жужжащий гул. Можно было подумать, что перед домом старика разбили пасеку. И, судя по отдельным возгласам, добра от этих «пчёл» ждать не приходилось. Да оно и понятно: не зря же тяжёлые на подъём триручьёвцы ни свет ни заря здесь столпились. Некоторые предлагали не мешкая расправиться с колдуном, другие требовали суда, третьи – изгнания. Только тот, от кого зависело окончательное решение, упорно отмалчивался. Староста, лысоватый близорукий увалень, всегда выступал против разногласий. По мнению добряка, споры вызывали несварение желудка. Во время перепалки он старательно утешал мельника, чья дочь мучилась от странной болезни. А вот брат мельника по прозвищу Набат, наоборот, бойко призывал народ к мести. Кто-то соглашался, кто-то нет, и гул понемногу нарастал. Однако стоило старику показаться из-за поворота, как разговоры разом стихли. «Саэф, Саэф идёт», – прошелестело в толпе. При виде колдуна даже отчаянные смельчаки покрылись испариной. А староста со страху принялся сокрушаться:

– Эх, Саэф! До чего докатился! А ведь в прежние-то годы… Будь жива Клатэриль, она бы не допустила…

Толстяка, само собой, никто не слушал – все уставились на колдуна, нестерпимо медленно ковылявшего по колдобистой дороге.

Неспешно текли мгновения. Старик добрался до калитки. Развернулся. Оглядел толпу. Повисла предгрозовая тишина.

К всеобщему удивлению, первым раскатом грома прозвучал дрожащий голос мельника:

– Дочь моя, три весны всего… Пятую ночь недужит, в жару вся, и корчи… Лекарь не берётся, злой дух, говорит.

– А коровы, коровки мои как же? – вмешался сосед старосты. – В стаде, значит, девять голов было, тёлочек восемь и бык. За одну седмицу, значит, все полегли. Отчего – неведомо. Кто ответ держать будет?

– Кабы коровы только, – продолжил другой селянин, – овцы, свиньи, куры – тех вообще несчитано! Что за поветрие такое?

– Дикому зверю тоже худо, – пробасил кузнец, а на досуге увлечённый охотник, – сперва белки да кроты мёрли, ну и пташки там всякие малые. Тепереча ж и крупный зверь на ходу валится.

И тут триручьёвцев прорвало.

– Посевы плохо всходят!

– Колосья худосочные!

– Трава жухнет!

– Грибов не отыскать! Рыжиков лета два не едали!

– Тебе бы всё жрать! У мельника вон дочка занемогла!

– А главный чего молчит? Али рыбой прикинулся?

Старосту прошибла дрожь. Не хотелось ввязываться, да, видно, придётся.

– Ну что ж, – натужно выдохнул толстяк, – надо бы дать слово Саэфу.

– Твой черёд, Саэф, – обратился кузнец к чародею, – признавайся, твоих это рук дело али как?

Впервые после появления перед односельчанами старик поднял голову, мутные глаза уставились на старосту. Тот судорожно сглотнул. Нутро сжалось от пристального, едучего взгляда колдуна.

– И да, и нет, – прохрипел Саэф.

По толпе, как ветер по верхушкам деревьев, пронёсся ропот.

– Чего виляешь? – выступила жена кузнеца, краснощёкая дюжая баба. – Говори яснее, вишь, народ не разумеет.

Испустив тяжёлый вздох, колдун ответил:

– Не я учинил беды, но я повинен…

– Слыхали? – возликовал родич мельника. – Сам признался, что его вина! Бей лиходея!

– Да погоди ты, Набат, – осадил его кузнец, – сперва ж разобраться надо.

– На кой ляд годить-то? Ясно всё и так. Эх вы, зайцы!

– Послушайте все меня, – прокричал староста, – я принял решение!

– Скоро, однако ж, и месяца не прошло, – вылетело из середины толпы, но староста продолжал как ни в чём не бывало.

– Дело тёмное, запутанное. К чему нам, простым людям, в колдовство ввязываться? Призовём вейди, пусть они рассудят.

Пока обсуждали задумку старосты, Набат принялся рыскать под ногами. Выбравшись из толпы, он как следует размахнулся, и щербатый камень размером с гусиное яйцо полетел в колдуна.

– Вот те мой суд!

От мощного удара в грудь Саэф попятился, споткнулся, со стуком налетел на что-то твёрдое и ребристое. Когда в голове прояснилось, старик осознал, что сидит на земле, прислонившись к забору. В уши ворвался бабий визг вперемешку с лошадиным ржанием и протяжным свистом. Раздался громкий крик, и Набат неуклюже шлёпнулся в дорожную пыль. Из плеча смутьяна торчало древко стрелы. Визг перешёл в причитания и просьбы позвать лекаря.

Лучи солнца, с трудом пробившись сквозь густые облака, отчётливо обрисовали статную фигуру стрелка. Ветер залихватски трепал рукава белой полотняной рубахи и коричневый шерстяной плащ, гладко скользил по охряной коже перчаток, жилета, узких брюк и сапог. Притороченный к седлу колчан украшало тиснение в виде головы сокола – символ Королевских лучников.

– Что ты, Армор, – испуганно завопил староста, – мы не враги тебе!

– И я вам не враг, – отозвался всадник. – Ни я, ни мой отец. Но напраслину возводить не позволю. Расходитесь, люди, нечего вам тут делать. Клянусь всеми богами, что следующая стрела пробьёт грудь любому, кто попытается навредить отцу.

Толпа испуганно попятилась. Кузнец и пара подмастерьев подхватили Набата на руки, чтобы отнести к лекарю – тот, по словам бегавшего за ним пастуха, засел в подвале и отказывался выходить из боязни, что колдун его проклянёт.

Сквозь плотные ряды селян пробился неуверенный голос старосты:

– Ну что ж, ничего другого не остаётся, идёмте… Да, за вейди обязательно надо послать, да-да…

Пока триручьёвцы кучками расползались по деревне, Армор завёл отца в дом и уложил на топчан, покрытый облезлой овечьей шкурой.

– Пить, – прохрипел Саэф.

Армор огляделся в