поисках кадки с водой, но старик указал на полку над головой, где среди глиняной посуды, сушёных грибов и кореньев, птичьих перьев разного размера и окраски, мотков пеньки, восковых свечей, пробок, сосновой коры, речных ракушек и прочей мелочи выделялся кривоватый трёхлитровый жбан.

После пары глотков прозрачной янтарно-зелёной жидкости с запахом чабреца кожа Саэфа порозовела, дыхание стало медленным и ровным.

– Ну и славно, – причмокнул старик. – Пора отправляться.

Подошвы сандалий мягко опустились на пол. Ворчливо скрипнул топчан. Под весом тела тощие ноги дрогнули, благо Армор оказался рядом: подхватил старика и вернул на прежнее место.

– Повремени, отец, ты слаб сейчас.

– Нельзя. Дочка у мельника болеет. Если б раньше знать… Но, думаю, ещё не поздно. Главное, успеть до сумерек одну вещицу под порог положить.

– Давай я сделаю.

– Желательно скрытно.

– Отец! Я в Чащобе мимо вражьих дозоров ходил так, что ни один изгой не всполошился. А уж деревенских увальней и подавно обставлю.

– Добро бы.

– Где вещица-то?

– В подвале сундук из ясеня. С резной крышкой, ну, ты знаешь. В сундуке замшевый мешочек с медной чеканной пластиной. Вот эту пластину и нужно сунуть под порог мельникова дома. Только голыми руками не трогать: заговорённая она.

– Понял. Исполню.

От подвала, как и прежде, веяло холодом. В детстве Армор частенько забирался сюда, чтобы стащить какую-нибудь снедь вроде варенья или мочёных яблок. И частенько попадался. Мать не ругалась, нет, лишь укоризненно смотрела, но взгляд этот был хуже бранных слов.

Насколько Армор помнил, сундук помещался справа от двери. Ветхий, потемневший от времени, запылённый. Скобы, оковка и замок в изумрудных пятнах патины. А ключ, наверное, как всегда, над входом. Пальцы в скрипучих перчатках пробежались по притолоке – так и есть. Армор огляделся: куда бы пристроить плошку со свечой, чтоб освободить руки?

Ни с того ни с сего лучнику почудилось, будто за ним наблюдают. Свеча спешно приземлилась на рассохнувшееся, треснутое сиденье трёхного табурета. Ладони обхватили эльфийский кинжал (однажды повезло наткнуться в Чащобе на труп остроухого). И тут Армор ощутил, как от дальней стены, занавешенной холстиной, пыхнуло жаром. С тяжелым предчувствием лучник двинулся к источнику тепла. Эльфийский кинжал вгрызся в полотно. Ткань затрещала, раздалась, и перед Армором появилось жуткое чудовище. Жёлтые глаза с вертикальными зрачками злобно сощурены, из ощеренной пасти торчат копья зубов, крепкая чешуйчатая броня отсвечивает сталью, мощная лапа с крючковатыми когтями занесена для удара. Вот он каков, свирепый дракон, старожил деревенских сказок.

Фреска была настолько правдоподобна, что Армор безотчётно принял оборонительную стойку. А мгновение спустя хмыкнул и убрал кинжал. Но всё же рисунок настораживал. От обычных фресок не исходит жар. Обычные фрески не выглядят такими… живыми. Здесь наверняка поработала магия. Лицо лучника скривилось. Армор не любил магию, как только и можно не любить то, чего не понимаешь.

С прикованным к чудовищу взглядом сын Саэфа принялся медленно отступать. Дракон ехидно ухмылялся, следил за непрошенным гостем, однако ж оставался недвижим. Когда шпоры звякнули о порог, Армор словно очнулся от колдовского наваждения. В голове всплыло данное отцу обещание. И картина почему-то мигом поблёкла, обесцветилась, а волны жара уступили место естественной подвальной прохладе.

На всякий случай лучник выждал несколько мгновений. Морок окончательно сгинул. Теперь ничто не мешало приступить к делу. Едва нужный мешочек отыскался, Армор поторопился вернуться к отцу. Вопросов накопилось немало, а ответы были известны лишь старику.

Спешка оказалась напрасной. Саэф спал. Беспокойно, ворочаясь и что-то бормоча, но спал. Тревожить отца Армор не стал бы ни за какие блага мира, и поэтому, раз уж задушевная беседа откладывалась, направился окольными путями к жилищу мельника.

Утреннее происшествие сыграло на руку сыну Саэфа. Пока хозяин и домочадцы толклись у постели раненого (все, кроме жены мельника – та ухаживала за недужной дочкой), лучник скрытно подобрался к входной двери. Опустился на корточки. Из-за пазухи показался замшевый мешочек. Тесёмка легко поддалась, и на потёртые доски крыльца легла медная пластинка, что поместилась бы в кулаке женщины или безбородого юноши. Молниеносным движением Армор загнал пластинку в щель под порогом и был таков.

На обратной дороге сердце воина билось чаще, чем в иные моменты смертельной опасности. И не без причины, ведь изображение пластинки точь-в-точь, пусть и в уменьшенном размере, повторяло злополучную фреску.

По прибытии домой Армор занялся брошенным впопыхах конём: отвёл в сарай, напоил, расседлал. В пристройке нашлась коса, тупая и местами заржавленная, но ещё годная. Помахав оселком, сын Саэфа вышел во двор. Наточенное лезвие споро подсекло сочные стебли молодой травы. Запахло свежестью. Армор глубоко вдохнул бодрящий аромат и продолжил работу.

Часть покоса досталась коню, другую часть сын Саэфа раскидал по земле, чтобы подсохла. Труды закончены – пора пообедать.

Как правило, Армор навещал отца дважды в год и каждый раз отдавал половину жалованья, полученного на службе, поэтому в чулане старика всегда имелся изрядный запас круп и муки. Овощи Саэф выращивал сам, только в это лето почему-то запустил огород.

В тёплом брюхе печи обнаружился горшок с пшённой кашей. На столе валялись две луковицы и чёрствый ломоть ржаного хлеба. Когда Армор выкладывал парящее варево на тарелку, послышался сиплый голос:

– Там, в углу за рукомойником, бочонок пива. У старосты выменял. К твоему приезду.

– Отец, ты проснулся! Я вот что хотел спросить…

– Сперва поешь, потом пытай. Да и мне бы не мешало подкрепиться.

Саэф поднялся и, опираясь на посох, проковылял к столу. За едой обсудили подробности пути, проделанного Армором от гарнизона до Трёх Ручьёв, сельский быт и другие маловажные вещи. И лишь после того, как последние крошки были подобраны, а кружки показали дно, наступила пора откровений.

– Я виноват, – уставившись на иззубренный край столешницы, признался Саэф, – перед тобой, перед деревней, перед всеми. Когда Клатэриль ушла, я словно свихнулся. Нет, не словно, а в самом деле рассудок потерял. Ведь она и только она придавала смысл моей никчёмной жизни. О тебе я тогда вовсе не заботился. Не было у меня понимания. Что поделать? Сам я рос сиротой при живых родителях. Вернее, так. Тот, кого я знал за отца, оказался отчимом. Это уж я потом догадался, в нэтэре: один вейди подсказал, что способности мои передаются строго по мужской линии, а у того мнимого отца подобного дара точно не было. В любом случае, жили мы бедно, и притом родители и слыхом не слыхивали о воздержании: чуть не каждый год ещё один ребёнок, ещё один голодный рот. Надо ли говорить, насколько мать и отчим обрадовались неожиданному