И Лола выложила на столик, где валялись какие-то мелочи, двестарые фотографии.

— Красивое платье… — через некоторое времяпроизнесла тетя Глаша, рассмотрев фотографию, — хорошо пошито, со вкусом…Ах, это в Музкомедии… Так это Косарева шила, помню ее… Ух, раньше умели людишить!

— Лучше вас? — улыбнулась Лола.

— Куда мне! — Тетя Глаша махнула рукой. — Тыпредставь, еще живы были люди, которые помнили, как раньше одевались. Ты неповеришь, бутафоры и художники ходили по старушкам и собирали разные вещи —лорнеты там, ридикюли, пудреницы, перчатки, портсигары! Мебель даже кое-какую,и на это деньги отпускались! Театры-то были на государственной дотации… И тканикакие были, из чего шили, — все натуральное! Это потом синтетику сталибрать, чтобы костюмы дольше служили.

— А платье это какого цвета было? — вклиниласьЛола в поток воспоминаний.

— Это? — Тетя Глаша поднесла фотографию ксвету. — Это вроде бы розовое, но не поросячье, а потемнее и не такоеяркое, да еще кружева черные его оттеняли… Хорошее платье! А у Розалинды всегдачерное, с серебром, это уж как водится…

— Мундир богатый… — кинула Лола следующую реплику.

— Ну да, Жора Епифанцев умел костюмы носить! —мечтательно произнесла тетя Глаша. — Что мундир, что фрак, что смокинг —все на нем отлично сидело! И Мила Юткевич в черном хорошо смотрелась, но всегдав корсете, раньше без этого никак нельзя было, и на сцену не выпустят.

— А вот про эту актрису что скажете? — вкрадчивоспросила Лола, от души надеясь, что тетя Глаша не услышит излишнейзаинтересованности в ее голосе. — Которая Адель играла…

— Видная была женщина, росту высокого, голоскрасивый… — говорила тетя Глаша, — тоже умела платья носить. Лизаветаее звали, а фамилия… не то Коврова, не то Коврайская…

— А не Саломея Задунайская? — удивилась Лола.

— Да ты что? Лизавета же с Милой подружки были, я точнопомню. И всегда вместе играли в одних спектаклях, только амплуа менялись. В«Летучей мыши», к примеру, Розалинда — Юткевич, а Адель, комическаяроль, — Коврайская, а в «Королеве чардаша» все наоборот: Коврайская играетСильву, а Мила комическую роль — Стаси. Марицу опять же Лизавета, а Мила…

— А вы не ошибаетесь? — ляпнула сдуру Лола и тутже осознала свою ошибку.

Тетя Глаша поджала губы и взглянула с обидой. Но перевелавзгляд на заветный шкафчик и, вспомнив, какой замечательный подарок сделала ейЛола, слегка остыла.

— Нет уж, если я что не помню, то так и скажу! —решительно сказала она. — Слушай, а тебе это все зачем?

— Нужно, — вздохнула Лола, — нужно узнать…Вот взгляните, тетя Глаша, на этот снимок, маленький, это она, ЛизаветаКоврайская?

Тетя Глаша отвела руку с фотографией как можно дальше иприщурилась. Когда это не помогло, она выкопала из кучи лоскутков и ниток очкив круглой металлической оправе, нацепила их на нос и уставилась на фотографию.

— Это? — насмешливо протянула она. — Это —Лиза Коврайская? Да я тебя умоляю, если это Лиза, то я тогда китайский мандарин!

Лола представила себе тетю Глашу в ярком расшитом кимоно,высокой шапке лодочкой, с косой на затылке и невольно прыснула.

— Слушай, — тетя Глаша не отрывала глаза отфотографии, — а ведь я знаю, кто это. Это Сонька Закоркина, билетершей онатогда в Музкомедии работала. Точно, это она!

— Билетершей? — не веря своим ушам протянулаЛола. — А как же костюм?

— А тут вот в чем дело, — усмехнулась тетяГлаша, — она, Сонька-то, в театр влюблена была больше жизни! И все вокругартистов вертелась… Были у нас такие, тоже всегда парой пели, Копытов иМатусенко, и еще жена Копытова с ними. Это мексиканский танец из оперетты«Поцелуй Чаниты», костюмы точно оттуда. Вот Сонька, видно, уговорила жену эту,как же ее звали… Зина… Зоя… нет, не вспомнить… Короче, Сонька у нее костюмпопросила, и эти двое с ней снялись — так просто, для смеха.

— Что же жена этого Копыткина спокойно смотрела, каккакая-то билетерша возле ее мужа вертится? — Лоле было совершеннонеинтересно знать ни про жену, ни про Копытина с Матусевичем, да и вообще провсе, что происходило с театром Музкомедии в шестидесятые годы. И в семидесятыетоже. И в восьмидесятые. Все это был прошлый век в буквальном смысле слова. НоМаркиз вцепится в нее как клещ в поисках сведений. И горе ей, если она неузнает хоть что-то полезное! Нет, все-таки Ленька — ужасный человек, сам влез вкакую-то темную историю, и все у него виноваты!

— А вот тут ты ошибаешься! — Тетя Глаша посмотрелана Лолу поверх очков. — Сонька влюблена была в театр по-старинному, именнов артистов, и никогда никаких романов с ними заводить не стремилась!

— Так-таки и ни с кем? А что вы вообще про неезнаете? — Лола решила отбросить всякую дипломатию и действовать напрямик,а то можно до ночи тут просидеть.

— А пожалуй, что мало я про нее знаю. — Тетя Глашапринялась прилежно вспоминать: — Казалось бы, все время она на виду была, всевремя в театре вертелась, когда в кассе не сидела, то по мелочи помогала всем —бутафорам, костюмерам, принести что-то, подержать, примерить… А вот поди ж ты,про нее лично никто ничего не знал. Кто она вообще такая, где живет, с кемживет, замужем или нет. Одевалась неплохо, это точно, один раз я ей платьесшила, вечернее. Материал она принесла — шелк импортный, очень дорогой, я с нимнамучилась.

— Откуда у билетерши деньги на дорогой материал?

— Вот! — Тетя Глаша подняла вверх исколотыйпалец. — И я так ненавязчиво поинтересовалась тогда. Не то чтобы любопытнобыло, мое-то какое дело, а так, знаешь, на всякий случай. Материал у менялежит, а вдруг он краденый? Тогда ведь ничего не достать было, людиустраивались как умели, или с рук покупали, или привозили моряки, кто взагранку плавал…

— И что?

— Да ничего, Сонька отговорилась тогда ерундойкакой-то… Не понравилось это мне, и стала я примечать. Сестра у меня тогда вресторане работала, в «Метрополе». Ну, забегаю я к ней как-то на кухню — кпразднику колбасы копченой она мне палочку обещала. А как выходить, топерепутала я коридоры, чувствую — иду не туда, думаю, как бы в зал с колбасойне ввалиться. Ну и свернула в гардероб. А там компания одевается — все веселые,дамы визжат, мужики сильно выпивши. И денежная, видно, компания, потому что всяобслуга вокруг них так и вьется.

Я слышу — голос знакомый, хорошо сразу не выперлась, зауглом притаилась. Смотрю — мать честная, Сонька Закоркина собственной персоной!Да если бы не близко столкнулись, ее и не узнать. Так-то на работу в кассуходила она кой в чем, тогда все так одевались, темненько-скромненько, а тутгляжу — разодета в пух и прах, гардеробщик шубу ей подает каракулевую, пронорку тогда, конечно, и не слыхали… А она себя строго держит, не поет, невизжит, а все жмется к мужику такому, в годах уже, но крепкий как дуб. Такойсто лет проживет, а то и больше… Как ушли они, я задержалась маленько, и слышу— гардеробщик с официантом разговаривает: это-де Фортель со своими шестеркамигулял, известный вор, стало быть, из тюрьмы вышел. Гардеробщики ведь все всегдазнают, они на милицию всегда работают, им иначе нельзя…