class="v">Как израненная кровью пушка,

Где профессор резал потных тел.

Владимир Кучерявкин. «Процедуры» [278].

Это же свойство распространяется в следующем тексте на слово труп:

Он труп, но не покойник,

Он труп, но не мертвец

<…>

Скажи, что ради внуков

За истиной ходил,

Певцом был сладких звуков,

Был правды громкий рупор,

Скажи, что видел трупов,

Был сам из них один.

Владимир Уфлянд. «Баллада и плач об окоченелом трупе» [279].

Здесь сдвиг от неодушевленности к одушевленности поддерживается строкой (или порождает строку) Был сам из них один.

Следующий пример показывает, что и слово скелет, метонимически обозначающее умершего, способно употребляться как одушевленное:

Папа-шахтёр опускает дочурку в забой.

– Не страшно, девочка? Не очень темно без света?

На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,

на самое дно, где можно встретить любого скелета.

Людмила Херсонская. «В забой» [280].

В этом контексте грамматическая аномалия поддерживается глаголом встретить, отражающим, вместе с формой скелета, страх девочки в изображаемой ситуации: архетипическое опасение того, что покойник может ожить и причинить зло.

Если в нормативном языке слово жертва применительно к живому существу употребляется как неодушевленное, то в следующих строчках эта закономерность нарушается, чем подчеркивается драматизм ситуации:

Мне поспешествуй оплаченным возвратить за страхи чек

Барбосу с небес – на него молятся перс и грек,

и татарин, и немец ему на съеденье кидают жертв —

между двух берез всяк привязан ни жив, ни мертв.

Дмитрий Голынко-Вольфсон. «Колыбельная Кузьмину» [281].

Вероятно, нормативная неодушевленность слова жертва объясняется тем, что оно обозначает символ в большей степени, чем конкретный объект. Может быть, по той же причине употребление слова тотем у Бориса Херсонского как одушевленного тоже является отклонением от нормы:

Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем

метался в доступных пределах. Он был тотем

нашего роду-племени, зверь, от которого мы

вышли на Божий свет из подколодной тьмы.

Тотема нельзя убивать, разве что раз в году.

Его приносят в жертву со словами: до встречи в аду!

Его изжарят, разделят мясо и скопом съедят на обед,

и каждый захочет съесть больше, чем съел сосед.

Борис Херсонский. «Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем…» [282].

В стихотворении Светы Литвак одушевленным представлено слово личинки:

один цветок средь ядовитых плевел

хранит нектар, отравой напоён

его гнетёт могучий свежий ветер

сырой землёй он к небу наклонён

<…>

он весь пунцов от сладострастной муки

щекочут муравьи, грызут жуки

в его корнях кладут личинок мухи

и оплетают листья пауки.

Света Литвак. «один цветок средь ядовитых плевел…» [283].

Возможно, это мотивировано биологически близкой предметной отнесенностью слов личинки и мухи: в изображенной картине мира личинки – живые существа для мух.

Форму, одушевляющую существительное, можно наблюдать при употреблении собирательных гиперонимов, если одушевленность нормативно свойственна конкретным гипонимам:

Давай-ка какую простуду

Напустим на общего люда

Пускай они все заболеют

А после мы всех их спасем

И будут они благодарны

И будут живые притом.

Дмитрий Александрович Пригов. «Давай-ка какую простуду…» [284] ;

От вещи к вещи, от огня к огню

возможен переход сквозь темноту,

но путь до выключателя опасен.

Предметы превращаются в существ,

невидимое днём безвидно ночью,

их контуры – всесильное молчанье,

присутствие, прямой безглазый взгляд.

Екатерина Боярских. «Вторжение» [285].

В следующем тексте можно видеть, что если колебания нормы касаются имен существительных, обозначающих кукол, то возможна и форма игрушек в винительном падеже, отражающая ситуативное для игры представление об игрушках как о живых существах:

В молодой интеллигентной семье катастрофа:

Ребенок, придя из храма, играет в Литургию.

Девочке четыре года.

Повязав на плечики полотенце,

Посадив в кружок игрушек,

Кукольную посудку ввысь вздымает,

Сведя брови и голос возвысив.

Сергей Круглов. «Новоначалие» [286].

В этом случае гиперонимом игрушки не просто заменяется гипоним куклы: игрушками могут быть фигурки зверей, животных, птиц, а также и не антропоморфные и не зооморфные изделия или даже любые предметы, которые используются в игре.

При сравнении грамматически одушевляются даже такие средства игры, как письменные знаки:

Коль скоро лег на свой диван —

То и гляжу в журнал, как бы в окно с решеткой,

Где побежали врассыпную крысы —

Словно играют в букв и запятых.

Владимир Кучерявкин. «Коль скоро лёг на свой диван…» [287].

Одушевлению способствует и сравнение человека (в следующем контексте – метонимически представленного только взглядом) с нарисованным изображением человека:

По коридору шел задумчиво сосед.

Летела кепка в волнах теплого заката.

И взора длинный огненосный ряд

Похож был на заборного плаката.

Владимир Кучерявкин. «По коридору шел задумчиво сосед…» [288].

В поэтических текстах одушевленными предстают движущиеся предметы:

Господи! – помоги нам

Родину «Ё» и тюрем

На виноградье умном

Засимовых Соловков

Избыть, как в противочумном

Бараке забыли терем

Добрыне-былинным гимном

Приветствовать облаков.

Слава Лён. «Послание к лету – в Лету» [289].

Возможно, что в этом случае на грамматический сдвиг повлияло и то, что внешний вид облаков принято сравнивать с очертаниями живых существ.

Способность к самостоятельному передвижению издавна признавалась одним из характерных признаков живого. Как указывал Аристотель, «начало движения возникает в нас от нас самих, даже если извне нас ничего не привело в движение. Подобного этому мы не видим в [телах] неодушевленных, но их всегда приводит в движение что-нибудь внешнее, а живое существо, как мы говорим, само себя движет (Нарушевич 2002: 77).

Но и несамостоятельное (каузированное) движение, подверженность какому-либо воздействию способствует поэтическому одушевлению – не только предметных, но и непредметных существительных:

Как спалось у Тамары в подсобке,

Где гоняли дурного кина.

Да еще – про манчжурские сопки

Незабвенная песня одна.

Мария Степанова. «Жена» [290] ;

Вот я снова за столом:

Чай пью, газет терзаю.

Остальные что-то спят,

Только ноздри шевелятся.

Владимир Кучерявкин. «Вот я снова за столом…» [291] ;

– А сами-то кто, Тугда и Гда?

– Наречия хронотопа.

– А ты-то отколь,