Дед Савелий головой затряс:

– Ну уж, за облака Господь не допустит!

– И грешные люди могут всходить на высокие горы, – терпеливо пояснил Пржевальский. – Только надо иметь здоровое сердце. Облака – это тот же туман, что мы видим иногда над болотами.

Дед Савелий ужасался и не верил, руками замахал даже.

Пыльцов, слушая, помирал со смеху, а Пржевальский серьезен был. Он любил мужиков с их наивностью, ему нравились их шутки, остроты. Не насмехался над ними никогда.

В тот вечер мужики засиделись до одиннадцати. Через много лет, рассказывая об этой вечерней беседе дочери, Ксения мечтательно улыбалась.

– Понимаешь, – рассказывала она, – помню этот вечер, как сейчас. Николай Михайлович сидит на лавке около окна… В рубашке такой светлой. Одна рука локтем на подоконник опирается, а другую он на колени положил. И ноги так, знаешь, скрестил, положил одну на другую. Скажет – и в окно посмотрит. А за окном темень уже непроглядная. Только цветок – желтый такой у нас рос в палисаднике – в окне виднеется. Он прямо в раму упирался, этот цветок… А Николай Михайлович говорит, объяснить старается мужикам. Те и рады. И мне так хорошо на него смотреть, слушать… Я не с ними, конечно, сидела – возле печки возилась, на утро варила поросятам да курям. И так мне хорошо было, что он сидит…

Когда мужики ушли, часов в одиннадцать уж, попили еще чаю вчетвером: Пржевальский, Пыльцов и хозяин с хозяйкой. Потом она стала стелить гостям – Пыльцову на диване, а Пржевальскому на широкой лавке. Николай Михайлович от матраца и подушки отказался.

– У меня свое есть, – сказал. И постелил под себя охотничью куртку, а под голову – патронташ.

Ночью она долго не могла заснуть. Все думала, почему Николай Михайлович не женат? С лица недурен, хотя нос длинноват, но это его не портит. Глаза добрые. И внимательный: увидел, что она стоит, – пододвинул табуретку. Почему же он не женат? Наверно, все девчат перебирает. Ну, перебирай, перебирай, так и останешься бобылем… Старым станешь – спохватишься, а поздно будет. Так Ксения размышляла, пока не заснула.

Утром, когда затрубил пастух, она поднялась выгонять корову. Пржевальский шел от колодца – умывался там. Она сказала, что сейчас самовар поставит, однако он отказался. Кирилл и Пыльцов тоже пошли к колодцу умываться. Пржевальский в это время собирал охотничье снаряжение. Вернулись Кирилл с Пыльцовым, хозяин отрезал кусок сала, взял свежеиспеченного хлеба большой кусок, и они отправились.

Вечером Кирилл рассказывал жене, какой Пржевальский необыкновенный.

– Послушала бы, как он про горы говорил, на какие он лазил: шипы острые у тех гор – враз сапоги пробьешь. Если упадешь, так и до костей мясо снимет. Это легко? Был он еще в таком месте, где ни земли, ни воды. Один песок, горячий, как печка. А как ветер поднимется – этим песком людей засыпает. Вот и поживи в таком пекле. Или еще было: мороз трескучий, а они без хаты. И целы остались. Не приведи господь, как он бедствовал!

– Да зачем же ему так мучиться? Жил бы в доме своем…

– Как ты не понимаешь! Он для людей старается. Новые земли ищет – вот я безземельный. Если б хорошие земли он нашел там, так и поехали б. От тигров сделал бы такой высокий частокол, с пиками сверху. Чтоб не перепрыгивали, и возделывал бы землю свою…

– Ой, не пугай ты меня! На что нам к тиграм?! Ты детям не рассказывай-то, напугаешь только и их.

Помолчали. Кирилл уже хотел идти амбар на ночь закрывать, как она спросила:

– А много ему платят за это?

– Ничего почти не платят. Так, немного дают на хлеб с верблюдами.

Теперь Пржевальский каждое воскресенье на охоту шел с Кириллом. Приходил в субботу, чтоб раненько выйти с утра. Каждую субботу Ксения в ожидании Пржевальского убиралась в хате. Пол мыла речным песком, и он у нее всегда был как желток. Набирала цветов, ставила их в глиняной вазе на стол из черного дуба работы Кирилла, отполированный и инкрустированный ореховым деревом. Красиво было в хате. Иногда чай пили все вместе за столом. Как-то возник шутливый разговор.

– Хватит вам, Николай Михайлович, ходить на охоту, а пройдитесь лучше по вечеринкам. Найдете там невесту и про