возвращались с Лоб-нора, он серьезно заболел: неизвестная сыпь на все тело напала, как коростой покрылся, чесался весь – так мучительно… И не помогали травы, что делать? А тут о смерти матушки как раз сообщили… Похоронили без него, так хоть на могилку посмотреть заспешил, в чесотке своей… Дома-то вылечили. Далеко не все, что задумывал, в том путешествии сделал. Однако и сделанного хватило с лихвой – поздравления со всех концов света сыпались, как всегда… Хватало и наград – впрочем, они были ему не особенно нужны.

Нынешнее же путешествие (Тибетское, к Желтой реке) закончилось каким-то уж совсем ни с чем не сравнимым триумфом.

Пржевальский опять прислушался.

«…Родимому гнедышку, милому его сердцу, укромному уголку его родины обязан Николай Михайлович возбуждению в нем той пламенной любви и преданности к науке, которые сподвигли его, презирая всякие опасности, нужды и лишения, к исследованию не изученных до того времени пустынь и гор Средней Азии и к обогащению естествоведения путем многолетних трудов и лишений…»

В этот раз его считали уж точно погибшим! Надо сказать, такие слухи разносились во время каждого его путешествия. Но теперь к тому были серьезные основания. Отряд шел через неисследованные пустыни без проводника (проводника он прогнал как плохо выполняющего свои обязанности – пусть спасибо скажет, что не пристрелил!), пришлось вступать в сражения (он приказал ответить на огонь огнем – и вышли победителями)… Потом местные пустили слух, что его отряд послан русскими, чтобы убить далай-ламу. Пришлось доказывать, объяснять… На родине, куда кое-что доходило, распространились слухи, что он попал в плен, ограблен, убит… Все это и впрямь вполне могло произойти, однако бог миловал.

Возвращение было поистине триумфальным. Петербургская дума избрала его почетным гражданином, в думском зале хотели установить огромный его портрет, но он попросил употребить собранные деньги на благотворительность. Московский университет избрал его почетным доктором, множество иностранных ученых обществ – почетным членом.

Визиты, приглашения, обеды… Жить стало невозможно. Вот и сейчас: поесть бы! Он прислушался – и вовремя: Бартоломей заканчивал речь предложением тоста «за здоровье ученого и гостя нашего Николая Михайловича Пржевальского!».

Облегченно вздохнув, Николай Михайлович произнес короткую ответную речь – сказал, что здесь, на родине, зародилась в нем любовь к природе, которая влекла его к исследованию пустыни Средней Азии, и предложил тост за процветание Смоленской губернии.

После его выступления обед продолжался менее официально. Были еще тосты. К нему обращались с просьбами, с напутствиями, предложениями. Уже и вечерние сумерки окутали красивый дом на Большой Дворянской – зимой рано темнеет. Опушенные инеем деревья заглядывали в темнеющие окна, напоминая Пржевальскому о милой его сердцу Слободе. Это было его недавнее приобретение – имение в Слободе. Он кивал, соглашался, записывал, в чем нужно помочь, а сам думал о своем новом имении, купленном этим летом. Правильно, что он выбрал эти места!

Возвращаясь после каждого из путешествий, он видел не всегда приятные ему перемены в родном Отрадном. Старался, однако, их не замечать. На этот раз он жестко констатировал, что Отрадное уже не то, что прежде. И дело не только в отсутствии матушки. Цивилизация слишком близко подошла к имению, когда-то приобретенному его родителями. «Там кабак, тут кабак, в ближайшем соседстве – дом терпимости, а в более отдаленном – назойливо навязывают дочерей-невест», – писал он брату. Ему хотелось найти настоящий медвежий угол, подобие азиатских дебрей. И он нашел в Поречском уезде имение Слобода. Это была глухая местность с сосновыми борами, песками, болотами и озерами. Прекрасное место для охоты!

Он перевез туда няню, пригласил приезжать друзей, начал строительство более обширного и приспособленного к его нуждам дома. Нынешний год, наезжая из Петербурга, он жил еще в Отрадном, однако часто ходил в Слободу на охоту – обыкновенно вместе с Пыльцовым. От Отрадного до Слободы было не так далеко, шли обычно на несколько дней. Пржевальский посещал там своего управляющего, Евсея Петровича, занятого сейчас строительством, но главным была охота. У него уже появилось в окрестных деревнях много знакомых среди охотников-крестьян. Он любил неспешные крестьянские беседы, и не только об охоте, был очень терпелив в таких разговорах. В последние месяцы имелось и еще одно обстоятельство, которое влекло его в Слободу. Это особое обстоятельство звали Ксения Мельникова.

Глава 11. Кирилл и Ксения

Замуж она вышла в шестнадцать лет. Отдали за безземельного крестьянина, на три года всего старше ее. Жениха до сватовства почти не знала, он показался ей очень некрасивым. Ксения была высокая, статная, брови тонкие, нос с горбинкой, глаза голубые. Нос, брови, ямочки на щеках достались ей от деда, крещеного татарина. Кирилл, напротив, худощавый, невысокого роста, с бледным лицом, щеки впалые. Мужа Ксения так и не полюбила, но уважение возникло. Кирилл вырос со злой мачехой, рано был приучен к тяжелой работе, воспитан терпеливым. А главное, был он очень сметлив и с хорошими руками. Самоучкой добился славы хорошего столяра. Со всей округи помещики, даже самые богатые, как Энгельгардт, заказывали ему мебель. Шкафы из черного дерева он украшал резьбой – кленовыми листьями, розами – что в голову придет, то и ручки смастерят. Скрипки тоже научился делать. Дом хороший построил в деревне Боровики. Работы не боялся никакой. Арендовал мельницу, зарабатывал и там, а в праздники ходил на охоту. Жену не обижал, жили дружно, родили уже