все они – плоский силуэт, словно их вырезали из чёрной бумаги. Они – рядом, я касаюсь ближнего рукой. Силуэты распадаются на части, каждая часть – огромный ворон. Стая окружает меня, их всю больше и больше. Вокруг карканье, крылья бьют по лицу – я хотел знать, как выглядят Стражи? – Рад знакомству, разрешите представиться! Мне здесь явно не рады: каждый удар клюва пробивает моё тело навылет, словно в меня втыкают раскалённый металлический стержень. Одной рукой я закрываю локтем лицо, второй – пытаюсь отбиваться, только получается это неважно. Последнее, что я вижу – старика в рясе, из-под капюшона торчит седая борода веником. Он-то что здесь делает, мы, что – снова ужинать собираемся?

Глава 15.

В пересохшем рту становится горячо и мокро – похоже, кто-то кормит меня из ложки, жидкость по вкусу напоминает горячий бульон. Так в детстве меня кормила мама: «Скушай ещё ложечку! Это – за папу. Это – за дедушку. Это – за меня». Мама появляется и навсегда исчезает, я проваливаюсь в тягостное забытьё, в муторный сон без сновидений. Когда глаза открываются, я вижу низкий потолок из брёвен, то, что мне слышится, похоже шум водопада, у того – зверский нрав, его монотонный шум периодически дополняется далёким волчьим воем. Потом наступает забытьё, потом снова появляется бревенчатый потолок, он колышется, словно под брёвнами течёт вода. Я – чайка, я повис над рекой, по ней сплавляют лес; брёвен так много, что река до берегов переполнена ими, до воды не добраться. Рыба – пища чаек, скоро я умру с голоду. Покормите меня из ложечки.

Я открываю глаза. Потолок из брёвен на месте, пазы между ними законопачены мхом, он больше не качается – вода ушла, потоп прекратился, плот пристал к берегу. Пришла засуха, за целый год – ни одного дождя, она высушила деревья, их срубили. У меня болит всё, кроме кончиков волос, я тоже дерево, мои листья пожелтели и опали, потом меня распилили на части и скоро бросят в топку. У меня жар, мне худо, мне очень плохо. Я – тупое бревно, таких даже по реке не сплавляют. Верните меня домой, опустите в реку, я хочу пить, у меня во рту пересохло.

Наконец, я просыпаюсь. Кажется, я выздоровел – я чувствую слабость и то особое умиротворение, которое наступает после долгой болезни. Я накрыт шкурой, у неё длинный мех, он щекочет лицо и норовит залезть в нос. Лоб мерзнет – там, где я нахожусь, совсем не жарко. Это маленькая коморка, её стены – грубая каменная кладка, в углу теплится очаг. Огонь в нем почти потух, беспокойный отблеск от ещё тлеющих углей – единственный источник света. Я был болен, зато сейчас чувствую себя много лучше: большое спасибо за заботу. Вот только меня никто не слышит – в комнате пусто. Здесь никого нет, это неправильно – рядом должен быть кто-то, кто меня сюда притащил и кто меня выхаживал. Я пытаюсь сесть, затылок упирается в ледяную стену. На мне нет одежды, я лежу прямо на полу на ворохе разноцветного тряпья. Передо мной обледеневшая дверь, из-за неё доносится равномерное гудение – судя по монотонному звуку, за ней на высоких оборотах работает какой-то механизм. Я желаю удостовериться в своей догадке, встаю, завернувшись в шкуру. Я – пещерный человек, где мой любимый каменный топор? Где мои соплеменники: – Ау! Чтобы узнать это, я открываю дверь.

В следующее мгновение я понимаю, что сделал это зря – снаружи нет ни механизмов, ни пещерных людей, ни водопада: в лицо мне бьёт порыв ветра пополам со снегом, морозный вихрь срывает с меня шкуру. Я стою голый в дверном проёме, весь облепленный снегом. Всем привет, разрешите представиться: я – снежный человек! С трудом закрываю дверь, добираюсь до кровати и забиваюсь под спасительную шкуру. Это я – тот самый механизм, что вращается на ускоренных оборотах: я вибрирую, трясусь и долго стучу зубами, пытаясь согреться. Когда мне это удаётся, засыпаю.

Вокруг – ни звука, я пробуждаюсь от тишины. Снежная буря, что бушевала за стенами, прекратилась. На полу у полыхающего жарким огнём очага, перекрестив ноги, расположился человек. Он сидит спиной ко мне, у него бритая голова, лица я не вижу. Деревяной ложкой он помешивает булькающий котёл; судя по запаху, в нём варится что-то вкусное. Заслышав моё голодное сопение, незнакомец поворачивается. В хижине появилось окно, луч солнца, что косо падает из него, отсветом попадает на его лицо; у него раскосые глаза щёлочками, редкие седые усы и острая бородка клинышком. Его возраст не поддаётся определению: ему может быть тридцать, пятьдесят, а может, и все сто лет. На меня обращён внимательный и доброжелательный взгляд, я мгновенно проникаюсь к нему симпатией, тем более что я жутко голоден.

– Твоя одежда.

Его жест направлен в сторону колченогого стула, это единственная мебель в комнате. Это точно не моя прежняя одежда, я даже не понимаю, что и куда надевается. Мне приходят на помощь, одевание начинается с нижнего белья, это грубая рубашка и штаны из домотканого полотна, вместо пуговиц – тесёмки.

– Кальсоны? – спрашиваю я.

– Антарваса, – сообщают мне правильное название того, что я на себя натянул.

То, что я должен надеть поверх, имеет красно-коричневый цвет, это рубаха и брюки, каждая из штанин шириной с юбку толстухи.

– Уттарасанга, – сообщает мне бритый незнакомец, видимо, это название верхней одежды.

Мой наряд дополняют вязанные носки, боты с загнутыми носами и накидка через плечо.

– Самгхати.

Пояс-шарф не даёт моей одежде с меня свалиться – я сильно похудел. Меня осталось побрить налысо – и буду в точности буддистским монахом, как и мой спаситель – мы с ним одеты одинаково. Я решаюсь представиться:

– Иван, – сообщаю я своё имя и, для верности, тыкаю в себе в грудь указательным пальцем: главное здесь – не промахнуться. Мне отвечают лёгким поклоном и улыбкой:

– Доджо.

Вода в медном тазе – растаявший снег, она настолько холодная, что ломит давно немытое лицо и пальцы. Варево из миски навряд-ли имеет кулинарное название, но кажется мне самым вкусным из того, что я ел. После плотного обеда я намерен задавать вопросы. Их много.

– Где я нахожусь и как здесь оказался?

Ответ на первую половину вопроса я получаю немедленно. Доджо молча подходит к двери и делает приглашающий жест рукой. Он пропускает меня вперёд, и мы оказываемся наружи.

Моё дыхание останавливается.

Мы стоим на вершине огромной горы, под нами