тихие слова, какие я и сама сказала бы, наверное, другой матери и в другой жизни. Женщины пытались поднять меня на ноги, все повторяя “дитя, дитя”, а я противилась сначала, но поняла наконец, что речь не об Ифигении. Ради младенца в моей утробе нужно было укрыться в тени и выпить воды. Голова Ифигении покоилась у меня на коленях, а теперь я уложила ее на грубые доски – осторожно, будто в колыбель, будто опасаясь, что она проснется. И покорно поднялась с их помощью. Поистине невероятным казалось, что волны как плескались у берега, так и плещутся и ноги мои способны сделать шаг, а за ним и второй. Две женщины поддерживали меня, остальные опустились на колени вокруг тела дочери. Подняли ее без труда, такую маленькую и хрупкую, взяли бережно, как стеклянную, и я, пусть и сокрушенная горем до глубины души, утешилась хоть этим.

Лагерь оставили в разоре. Земля выжжена кострами, тут же брошены шесты от шатров, и прочее, сочтенное ненужным, раскидано по щетинистой траве. Спеша, должно быть, поскорей уйти, воины с безжалостной расторопностью ободрали тут все.

Но шатер, где ночевали мы с Ифигенией, остался нетронутым. К нему, как видно, не хотели приближаться. Туда и повели меня теперь женщины. Усадили на стул, обрызгали водой мое измазанное кровью лицо и дали напиться. Лежанку, где еще недавно дочь, тихо и размеренно дыша, спала рядом со мной, переставили, освободили от покрывал и положили на нее тело. Но когда принесли тряпицы и воду, я от помощи отказалась. Это сделаю сама.

Я обмывала ее в одиночестве. Мягкой тканью, теплой водой. Сняла испорченное платье – свадебное платье. Прикоснулась губами к чистой коже. Малышкой она визжала от смеха, стоило мне уткнуться носом в пухлые складки ее ручонок, в ямочки коленок. Теперь она была длиннонога, как юная кобылица, длиннорука. А еще холодна и недвижна – целуешь все равно что безответную землю.

Мне принесли душистые масла – умастить ее тело. Помогли завернуть ее в чистое белое полотно. Подали венок – корону из перевитых цветов – возложить ей на голову. И монетку на уста. Вот и все, что мне осталось сделать для дочери. Помочь ей упокоиться с миром, пусть и чувствуя, что сама я распадаюсь на куски, никому ведь не под силу, вместив столько горя, уцелеть.

Когда я, отступив, оглядела ее, суровую и прекрасную, обернутую мягкой тканью, обрамленную лепестками и кудрями, чуть колыхавшимися от издевательского, беспрерывного ветерка, то не смогла постичь, как это солнце светит до сих пор, то самое солнце, взошедшее в час ее смерти.

Закопаться бы в сырую землю – пусть удушит меня. Пусть тьма сомкнется надо мной навечно. Но мы еще не проводили Ифигению, дело еще не сделано. В Микенах есть огромные гробницы, вырубленные в скале, – последнее пристанище царя и его родных. Но дочь моя не ляжет рядом с ними. Не истлеют ее кости вместе с костями убийц, чей род так неумолимо свелся к Агамемнону. Павших в бою под Троей греки будут с почестями сжигать на костре. А моя дочь, первая жертва этой войны, сгорит прежде всех.

Позже я заставлю себя вспомнить все подробности того дня. Буду перебирать их с мрачной решимостью, дабы ничего не забыть. Но имена пришедших мне на помощь женщин Авлиды неизвестны, даже если и назывались. Дочь моя погребена под песни незнакомок, их слезы окропляли песок, их молитвы вверяли прах ее змеистым струям ветра и разносили над океаном.

Помню, как под темнеющим небом мы орошали землю вином, водой, молоком и медом. Я взяла прядь волос, своих волос, и вложила ей в руки, скрещенные на груди. Помню великолепный закат – огненный шар, тонувший в море, подпаливая облака пурпуром и золотом. Помню, как затрещало пламя погребального костра и я, сжав кулаки, впивалась ногтями в ладони до крови, лишь бы не броситься в огонь вытаскивать ее тело. Не знаю, как позволила я пламени истребить лицо, что когда-то осыпала поцелуями, волосы, что когда-то расчесывала, – все это, почернев, превратилось в уголья, а потом и они рассыпались в прах.

Мои дети вышли из меня – плоть от моей плоти. Ко мне первой протягивали руки, меня звали в ночи, а я подхватывала их и, заключив в объятия, вдыхала чудный аромат безволосых темечек. Дети росли, но для меня все равно оставались отражением младенцев, которыми когда-то были. Телу не объяснишь понятного разуму, оно изнывало в разлуке.

Ее замужество страшило меня, ее собственное материнство. Расставание по этой причине и то казалась мучительным. Наблюдая, как костер выбрасывает искры в ночное небо, я думала, где же она теперь. Одна спускается извилистой тропой в царство мертвых, сквозь сырость и хлад? Я всегда шла впереди, протаптывала дорогу, убеждаясь прежде, что отпускать ее одну безопасно. Так как могла отпустить теперь, неизвестно куда, и не сопроводить?

Но если последую за ней, как же отомщу? В часы ночного бдения эта холодная мысль отчетливо выступила из хаоса тоски и боли. Боли, когтями раздиравшей нутро, отрывавшей от меня куски, нечего не оставляя. Кроме одного. Твердой веры где-то в самом моем средоточии, веры с привкусом железа и крови в самой моей сердцевине: он испытает то же самое, и даже хуже.

Не младенец, до сих пор остававшийся во чреве, дал мне силы подняться наконец с песка, после того как пламя давно уж поглотило мою дочь, оставив лишь горький пепел. В лучах восходящего солнца я молила вернуть мне мужа с войны живым и невредимым. Не дать какому-то троянскому воину присвоить принадлежащее мне, не позволить честолюбцу в погоне за славой вонзить меч Агамемнону в сердце. Пусть вернется, – зловеще шептала я пустынным небесам. – Пусть вернется, чтобы я увидела, как угасает жизнь в его глазах. Пусть вернется, чтобы пасть от руки своего злейшего врага. Пусть вернется, чтобы я созерцала его муки. И пусть мне удастся их продлить.

Часть вторая

10. Электра

Из Авлиды Клитемнестра вернулась без Ифигении – на лице ее залегли борозды, глаза опухли, спутанные волосы висели плетьми. Хрисофемида повела меня встречать повозку, но увидев вместо матери женщину, едва ли на нее похожую, я отвела глаза и уткнулась в сестрин подол. Даже голос ее изменился – стал низким, охрип, погрубел, она плевалась словами, будто брызгая на нас ядом.

Однажды Хрисофемида взяла меня в порт, там рыбаки таскали огромные бочки с улитками, и гребни ракушек