ввожу детей – в мир, способный однажды на рассвете выпить их кровь, не дав им еще и пожить. Как не переполниться сочувствием к невинному младенцу, произошедшему от нас с Агамемноном: отец – чудовище, какого свет не видывал, а мать не в силах наскрести для него и крох той любви, что расточала дочерям. Я, конечно, заботилась об Оресте, но без души. Баюкала его, кормила, целовала в крошечные щечки, но о будущем сына не мечтала. И при первой возможности отдавала его нянькам. К дымившимся в городе алтарям не обращалась, умоляя подарить ему жизнь. Все равно этих молитв не услышат. Всякая мать в Микенах договаривалась с богами, горячо упрашивая не только своих детей избавить от чумы и лихорадки, но и мужей возвратить домой из Трои. О последнем вместе с ними просила и я. А больше мне теперь от богов ничего было не нужно. Лучше бы Ифигения умерла от болезни какой-нибудь еще раньше, чем заговорила, чем сама размечталась о собственном будущем.

Словом, я ухаживала за младенцем по нужде и покидала свои покои ради других, забытых на время, материнских обязанностей, хотя Электра с Хрисофемидой видели, наверное, что скрывается за моими вялыми попытками их исполнить: сердце, окутанное саваном бесчувствия. К чему учить дочерей ткать, петь да танцевать? Как знать, не ращу ли я и других детей на убой? Если течение обратится вспять у троянских берегов, если войско Агамемнона отбросят, не возьмет ли толпа опять дань со дворца невинной кровью, дабы заплатить алчным богам? Мысль о новой подобной муке жгла раскаленным клеймом. Лучше сразу оградиться, спрятаться за тем единственным щитом, который мне под силу выковать. Я больше не смотрела на детей, а только мимо, поверх их голов, и не слушала, что они говорят. К чему нежные воспоминания? Только сердце будут рвать на куски потом, когда лишусь и другого ребенка.

Кроме того, Агамемнон, как водоворот, утянул за собой все. Не только царь покинул Микены, но и каждый мужчина, способный сражаться. Мой муж забрал их с собой, вознамерившись создать мощнейшее воинство, лучше которого у ахейцев еще не было. В Микенах одни деды остались, не годившиеся уже для войны, да мальчишки, слишком юные и неопытные. Однажды я услышала мимоходом причитания обеспокоенных старейшин. Как, скажите на милость, править царством, как споры разрешать, как припасы заготовить на предстоящую зиму, если и тогда мужчины из Трои не вернутся? Как уберечься от грабителей, прознай они, что царь в своем стремлении славу завоевать на чужом берегу оставил нас без всякой охраны? Я помедлила, остановившись за колоннами, внимая тревожному вою мужских голосов. Где-то рядом, в проходе, рассыпался эхом смех дочерей. Я прислушалась, пытаясь уловить и голосок Ифигении – не успела себя остановить, не успела защититься. Вздрогнула, попятилась, а потом, круто развернувшись и не раздумывая, широким шагом вошла в просторный, величественный тронный зал.

Мужчины уставились на меня – сразу и с мольбой, и с подозрением. Легкие шаги детских ног порхнули мимо – девочки прошли, оставив за собой благословенную тишину.

Если уж Агамемнон управлял Микенами, при своем-то ранимом самолюбии и лютом тщеславии, то и я, разумеется, как-нибудь смогу.

Голос мой зазвенел и, эхом отразившись от сводов, прозвучал даже жестче и повелительней, чем я рассчитывала.

– Микенам трудно приходится без мужчин.

Осторожно выверяя каждое движение, я заняла свое место рядом с пустовавшим троном Агамемнона. Расправила подол и, переводя взгляд от одного выжидающего и неуверенного лица к другому, продолжила:

– Городу нужен правитель.

Подождала: пусть в головах уложится.

– Посему предлагаю самые неотложные дела доводить до меня, а я дам распоряжения.

Они вполне могли воспротивиться, встать на дыбы. Но лица их выдавали лишь облегчение. Никто не хотел, представ однажды перед взбешенным Агамемноном, держать ответ, почему в отсутствие царя богатства его разграблены, а влияние утрачено. Они радовались, что нашелся желающий взять всю вину на себя. И я радовалась, с горячей благодарностью готовясь приступить к задачам, имеющим ответ, занять свой разум чем-то осмысленным, решаемым, лишь бы только не брел он без конца во тьме, по извилистым подземным ходам к месту недостижимому в поисках недоступного.

Мгла, окутавшая меня тогда, в Авлиде, начала понемногу рассеиваться. Но решимость, возникшая на том берегу, у погребального костра моей дочери, не ослабла. Горела в груди неугасимым пламенем. Я сберегла царство Агамемнона, но не для того, чтобы потом передать ему обратно, а для того, чтобы оставить себе.

12. Кассандра

Сначала Парис держал Елену взаперти. Может, испытал наконец хоть какой-нибудь стыд, неловкость, увидев, как лицо нашего отца, и без того покрытое морщинами, еще сильней измялось от тревоги после сотворенного этим своевольным сыном Трои. А может, мой брат опасался, что Елену похитит кто-нибудь еще, воспользовавшись случаем, которого и сам он в Спарте не упустил. Но скоро он вывел ее в свет, не смог побороть искушения. Зачем брать в жены прекраснейшую из женщин, если никому ее и показать нельзя?

Она к тому же умела очаровать. Я наблюдала, как Елена ведет себя во дворце, как непринужденно с каждым вступает в беседу. Замечала, с каким почтением она относится к Приаму и Гекубе, и видела, что отец мой с ней уже не слишком строг, а вот взгляд матери по-прежнему омрачен подозрением. Елена и Гектора вовлекала в разговор, а тот улыбался, и, кажется, искренно. Хотя не раз размышлял, наверное, не погрузить ли ее на корабль вместе с горою золота и не спровадить ли назад, к мужу, с самыми усердными извинениями. Наверняка такое приходило брату в голову. Но Приам, наш царь, ее принял. Шли дни, а горизонт был пуст: никаких признаков надвигающегося возмездия.

Я избегала ее. Стыдилась, что тогда, в день их прибытия, сорвала с Елены покрывало, тем самым, несомненно, подтвердив в первый же миг нашего знакомства все слухи о сумасшедшей сестре Париса, какие могли уже до нее дойти. Кожей ощутив тепло ее взгляда и заподозрив, что она собирается со мной заговорить, я спасалась бегством. Только когда она явилась в храм Аполлона, мы впервые за все время побеседовали.

Ни с кем нельзя было спутать Елену, направлявшуюся по дорожке ко входу. Я наблюдала за ней, спрятавшись в тени, позади колонны. Подол ее платья колыхался от ветерка, струился, обтекая ноги. До чего легка она – будто облачко по городу плывет, вылепленное в совершенную женщину, но бестелесное, как воздух. Того и гляди унесется, подхваченная дуновением, и не поймаешь,