постукивали друг о друга. Я спросила, зачем они нужны, а сестра рассказала, что их раздавят и выжмут из мясистых телец пурпурную краску.

– Вот откуда у нас красивые одежды, – добавила она с издевкой, щелкнув пальцем по яркой кайме моего платья.

Украшение, которым я прежде так гордилась, внезапно вызвало отвращение. Густой красновато-лиловый оттенок – символ роскоши и богатства – вдруг показался кровавым, а от мысли о лопающейся под прессом, разбрызгивая вязкую, темную слизь, плоти скользких существ никак не удавалось отделаться. Раньше я считала себя красивой и изящной, теперь – грязной и испорченной. Вот о чем напомнили мне слова матери. Извергшись из нутра ее как злая отрава, как горькая желчь, они облили нас с ног до головы.

Ифигения умерла. Я силилась постичь, что же это значит. Она не вернулась и не вернется никогда. Я не услышу уже легкий перестук ее шагов, она не сядет играть со мной в куклы. И мне не позволят больше, взобравшись на табурет, водрузить ей на голову венок, а я так любила плести их, прежде нарвав цветов в саду.

И мама сказала, что во всем виноват отец. Это и подавно в голове не укладывалось.

Я глянула на Хрисофемиду. Понимает она что-нибудь? Побледневшая сестра слушала мать, округлив глаза. Я крепче сжала ее руку: ну посмотри же на меня! Страшно стало: все сами не свои.

– Нас обманули, – сказала мать. – Свадьбы не было. Он перерезал ей горло ради попутного ветра.

И сморщилась – вот-вот заплачет. Я протянула к ней руки, ничего не понимая и страшась видеть ее такой – раздавленной, чужой совсем. Но она лишь пристально посмотрела на меня долгим взглядом, как будто не узнавая. И ушла, а мы остались.

Обняла меня Хрисофемида. И утешила, и все, как могла, объяснила, хоть старше была совсем ненамного.

– Ему Артемида велела, – сказала охрипшая от слез сестра уже потом. – Отец должен был пожертвовать чем-то дорогим, чтобы доказать свою отвагу.

Я задумчиво кивнула. Если боги приказали, то выбора нет. Даже я это знала. Даже я могла понять.

– И никто не мог его заменить, – продолжала сестра. – Он ведь предводитель войска, так что должен был все сделать сам.

– Он не виноват, – прошептала я.

Выдохнула это – и полегчало: тяжкий груз, который мать на нас взвалила, разом упал с плеч, потому что наступило прозрение, открылась истина. Артемида повелела – Ифигения и умерла.

Но мать-то не умерла, и я понять не могла, почему она теперь все равно что мертвая. Сидит одна взаперти, а если и выходит, плавает среди нас привидением. Жутко становилось от ее бессмысленного лица, пустых глаз. У меня болела голова, ныли ноги, а никто и не замечал. Где же мама? Почему не придет омыть мне лоб, не сядет у постели?

Я стояла во дворе, спиной ко дворцу, и глядела на горные перекаты – там, за долиной, в которой помещалось здание под куполом. Усыпальница, где однажды найдет последний приют вся моя родня. Но Ифигению не привезли обратно, она теперь недосягаема, и даже попрощаться нельзя – вот какая мысль не давала покоя. Я возвела глаза к легким облачкам, венчавшим вершины гор, обратила ладони к небу и прошептала:

– Артемида!

Вспомнила жриц за молитвой, будто покидавших свои тела – такими отрешенными становились их взгляды, такими обмякшими лица. Как понять, слышит ли она? Я смотрела в облака, пока не поплыло перед глазами. Как к ней обратиться, как попросить желаемое? Об Артемиде я только и знала, что она охотница, носится по лесам, свирепая и буйная. Зачем она забрала мою сестру и какое ей дело до нашей семьи – неизвестно. Я думала только об одном: пусть бы на этом все и кончилось. И в отчаянной надежде, что она слышит меня – дитя, пробующее с ней договориться, сказала вслух:

– Дай отцу вернуться домой. Прошу, не забирай и его.

Не знаю, разжалобила я богиню или нет, но отец теперь был далеко, за морем, а где – и представить невозможно. Ифигения – в царстве мертвых, куда мне тоже дороги нет. А мать – за закрытой дверью и, как ни странно, еще дальше от меня, чем отец и старшая сестра. Я не могла понять, отчего Клитемнестра не выйдет, отчего не улыбнется нам как прежде, не расскажет что-нибудь. Стучалась даже в крепкую дубовую дверь и звала ее, но мать не отвечала и не давала знать, слышит ли меня.

Вернись отец – уж конечно заставил бы ее выйти. Во дворце ведь все его слушаются. Уж отец бы приказал ей, будь он здесь. Каждый вечер я доставала из тайника под кроватью завернутый в тряпицу нож, который он мне оставил. Бережно взяв в руки, обводила пальцем фигурку льва. И надеялась, что отец вот так же рычит в лицо врагам. Не испугают его ни боевой клич, ни копья троянцев – Агамемнон всех повергнет на своем пути и, разумеется, вернется домой победителем. Я всякий день глядела в морскую даль, высматривая в пустынных водах длинные борта его кораблей. Но день этот сменялся другим, точно таким же, а отец все не возвращался.

11. Клитемнестра

Никогда еще предстоящие роды так меня не пугали. Но не боли страшилась я. Не опасалась за жизнь – свою или даже младенца. А до смерти боялась, что в новорожденном увижу Ифигению. Может, я тогда и утешилась бы, но теперь испытывала один только мучительный страх: вдруг во мне таится лишь новое, еще неизведанное горе, и буря материнства швырнет меня о скалы позубастей? Предвидя такое будущее, я трусливо и безвольно сжималась от ужаса.

Когда пришло время, я силилась побороть нараставшую внутри волну. Ходила взад-вперед до последнего, упиралась кулаками в стену, проглатывая стон. Скулила, обливалась потом. Предотвратить это было невозможно, как и вернуться на тот берег, мерещившийся мне, едва глаза закрою, и вызволить оттуда дочь.

На это раз родился сын. Малыш, чье появление на свет, казалось, разрушит холодную раковину нынешнего моего существования, оставив меня, беззащитную, будто лишенную кожи, корчиться под жестоким солнцем. Но на самом-то деле случилось, пожалуй, еще худшее: приготовившись заново страдать от боли и любви, я взяла младенца на руки и не почувствовала совсем ничего.

С ним вернулось хотя бы подобие обычной жизни. Лежать целыми днями, отупев от боли, я уже не могла. Мне было жаль его: едва родился, вся жизнь впереди, но какая жизнь! Прежде я и не воображала, куда