Окружавшие наш шатер стражники теперь обступили нас со всех сторон. И мы двинулись в путь по незнакомой местности, минуя шатры на окраине стана. В полной тишине я напряженно вглядывалась в даль: что там впереди?

За границей лагеря трава под нашими ногами сменилась песком. Оставшиеся позади шатры смутным полчищем темнели в сумраке. Впереди же из-за зеркальной глади моря уже показывалось солнце, едва-едва, и на песчаном берегу я увидела временный алтарь, воздвигнутый на помосте. А рядом с ним – фигуры, пока неясные, но Агамемнон наверняка был среди них.

Рука Ифигении стиснула мою. Мы поглядели друг на друга – она улыбалась, хоть и едва сдерживая угрожающие слезы, – и хором выдохнули странноватый, но веселый смешок.

И только я собралась заговорить, как чья-то рука, обхватив меня за шею, сдавила горло. Я отчаянно забилась в железных тисках, силясь повернуть голову, понять, кто меня держит. Тем временем два воина взяли Ифигению за локти, и ладошка ее выскользнула из моей – дочь уводили к алтарю. Ужас обуял меня: что все это значит? Стягивая руку, сжавшую меня крепко-накрепко, я выцарапывалась на волю, но тщетно.

Поднявшееся выше солнце разлило янтарь по небу и осветило собравшихся у алтаря. Мой муж был среди них. Он стоял неподвижно. Младенец зашевелился в утробе, будто ощутив мои страдания, – он лягался и ворочался, и я билась тоже, силясь сбросить камнем придавившую меня незыблемую тяжесть.

А Ифигению уводили все дальше – уже не дотянешься. Агамемнон смотрел на нее. Туман рассеивался в золотистых лучах солнца. Лицо мужа было бесстрастно.

Мотая головой, я озиралась по сторонам. Воины со всех сторон, стоят и наблюдают. Угрюмая армия мужчин, собравшихся у моря на заре, немая, неподвижная, как и сам воздух.

Одиссей стоял рядом с моим мужем, а по другую руку – Менелай. И кто-то еще, незнакомый. Я хрипела, я задыхалась. Высматривала Ахилла, хоть не узнала бы его все равно. Вопреки очевидному, я искала подтверждений, что мы все-таки на свадьбе и сейчас происходящее разъяснится как-нибудь.

Агамемнон вынул нож. Лезвие блеснуло в лучах светила, встававшего позади.

Тут только дочь моя начала осознавать, что задумал отец – я по лицу увидела, – и в глазах ее взметнулся страх. Вопль, вырвавшийся из моей груди, огласил застывшее пространство.

Он уже схватил ее, развернул лицом к войску над алтарем, крепко прижимая к себе. И почуял, наверное, запах ее волос, грудью ощутил их мягкость. Тут она взглянула на меня, моя дочь, намертво стиснутая отцовской рукой. А я в этот цепенящий миг, когда замерло все, по-прежнему думала: нет-нет, неправда, не может такого быть!

Рука его была молниеносна. Неуловимым взмахом взрезала воздух, а потом и шею, ее прелестную, нежную шею. И дочь моя рухнула на деревянный алтарь с желобками, а прежде кровь залила красивое желтое платье, и у меня даже мелькнула мысль, что оно теперь совсем испорчено – не отстираешь, сколько ни скреби камнями у реки. У той реки, дома, в Микенах, куда Ифигении никогда уж не вернуться.

Не знаю, какой я издала звук, только державший меня за шею вдруг ослабил хватку. Ноги подкашивались, и я кое-как поползла по песку к изломанному телу дочери. С одной только мыслью – скорей обнять мою девочку, увидеть проблеск жизни в ее глазах, вот только темная кровь уже капала на песок, стекая к основанию алтаря. Ухватившись за него и все пальцы изранив о нетесаные доски, я поднялась на ноги.

Вихрь налетел, швырнул мне волосы в лицо, залепив полные слез глаза. Я услышала, как ветер взволновал воду и у берега плеснула вдруг волна. Как зароптали вокруг, осознавая, что случилось. И вознося хвалу.

Тело Ифигении скатилось с алтаря, с глухим стуком упало на помост. Я отбросила волосы с лица. Кровь, всюду кровь – размазалась по бледной коже, сгустилась в волосах, которые я только утром сегодня расчесывала пальцами.

А он уже удалялся. И возникший ниоткуда ветерок развевал плащ у него за спиной. Так и ушел, не сказав ни слова.

Войско вышло в море немедленно. Все было готово, они, как видно, собрались еще до нашего прибытия в Авлиду. Мы тряслись под палящим солнцем по пыльной дороге, а они нагружали корабли, предвидя скорую награду от богини – благословенные ветра, которые умчат их подальше от запятнанного кровью берега.

Много позже я услышу, как сказители, повествуя о Троянской войне, воспевают и смерть моей дочери. Часто сообщали, что будто бы в тот самый миг, когда Агамемнон занес нож, Артемида сжалилась над Ифигенией и подменила ее ланью. Если верить такому изложению, дочь моя стала жрицей и любимицей богини и живет до сих пор на каком-то острове. То есть, и это самое главное, Агамемнон не сделал ничего плохого, всего лишь животное убил. Славная история, поэтичная и такая невинная.

Но я-то видела, как дочь моя билась от предсмертных судорог в руках отца, перерезавшего ей горло. Я обнимала ее, еще теплую и истекающую кровью, но мертвую уже, там, на берегу, пока солнце взбиралось по небу все выше, а вокруг взвивался хлесткий ветер. Помню, как трепетал над ее лодыжками подол шафранового платья, испачканного кровью, и как я долго-долго всматривалась в лицо дочери, не в силах поверить, что эти глаза не откроются больше и она не взглянет на меня, не скажет “мама”, не поцелует.

Сколько я просидела так, не выпуская из рук свое дитя, не знаю. А сколько времени провела когда-то, не двигаясь с места, отягощенная легчайшим грузом ее младенческого тельца? В те ночи, когда веки ее, затрепетав, смыкались наконец, но я не смела опустить дочь на ложе – проснется еще! – а потому оставалась в кресле до утра, слушая ее дыхание и наблюдая в небе перемещение луны. И вот теперь, сидя на окровавленном песке, удивлялась, что моя собственная грудь опадает и вздымается, и сердце бьется, и жизнь продолжается даже после такого.

В оцепенении смотрела я, как они приближаются. Женщины. До сих пор в Авлиде мы видели только мужчин, но теперь по берегу ко мне шли женщины. Может, жительницы соседней деревни, обслуживавшие воинов, пока тут лагерь стоял. Я не знала, да и не спрашивала. Следом за смертью отчего-то всегда приходят женщины. Мне и самой случалось среди них бывать, ухаживать за некой матерью, сраженной горем, мягко разнимать руки, обнявшие труп. Не так уж редко гибли дети – от оспы, чумы и прочих бед. Ласковые пальцы коснулись меня, утешая, зазвучали