Я смотрел перед собой, не в силах отвести глаза. А потом все же поднял их к небу, будто вопрошая: «Как может такое быть?»

На въезде в деревню на штакетник были нанизаны тела пятерых детей возраста трех-четырех лет.

— Как же это? — сдавленно произнес я, ощущая себя вмиг каким-то ослабевшим, никчемным. Мне показалось, что все это происходит с кем угодно, но не со мной. Потому что в моей жизни, при всех ее трудностях, жестокости и издержках, такого быть просто не может.

Но «полицай-партизан» Микола взбодрил меня:

— Чего размяк, командир? Вперед! Осмотримся!

Все же наработанные рефлексы взяли верх. Мы осторожно въехали в село, так, чтобы не попасть под огонь и вовремя дать отпор, прикрывая друг друга.

Врага там не было. Вообще никого из живых не было.

Мы ехали от дома к дому. От некоторых остались угольки. Другие стояли целые. И везде валялись трупы. Истерзанные, зарубленные, расстрелянные. Истязали их страшно.

В одном из домов, среди объедков и недопитых бутылок самогона, лежал мертвый годовалый ребенок, голое тельце которого было прибито к доскам стола штыком. В рот ему изверги засунули недоеденный квашеный огурец.

Страшный запах шел от сгоревшей католической церкви.

— Понятно все. Зашли. Порубили, кого могли. Остальных в церковь загнали и живьем сожгли, — сделал заключение Микола.

— Кто? — сдавленно произнес я — до сих пор как-то не мог восстановить связь с реальностью и двигался на автомате. — Немцы?

— Да не смеши! Это наши землячки. Борцы за чистоту нации, — произнес, недобро щурясь, Микола.

— Почему думаешь?

— Немцы бы топорами рубить не стали. Да и следов от машин нет. Зато следов от подвод полно. Это награбленное на телегах увозили. Притом совсем недавно.

— Догоним. — Я собрался и вернул себе решимость. В груди просыпалась ярость, и она смывала морок.

— Куда нам троим, — поморщился Микола.

— Догоним! — настойчиво повторил я и резко пришпорил коня.

И догнали. Благо дорога из села вела одна-единственная, а разбойники не торопились. Завидев вдалеке движение, сближаться мы не стали, а направили коней в лес. По широкой дуге, чтобы не терять маскировку, обогнули дорогу. И выбрали место для засады.

Показалось восемь тяжело груженных подвод. На них сидели мужики — человек десять. Только у двоих виднелись ружья, и еще у одного — немецкий автомат. Были они беззаботны, балагурили и курили. Еще на подводе ехали женщины, счастливо кудахтали, на ходу примеряли на себя тряпки, явно из сундуков жителей сожженного села.

Когда обоз приблизился на оптимальную дистанцию, Микола вопросительно посмотрел на меня. И я с видимым удовольствием приказал:

— Огонь!

Бандиты были к такому совершенно не готовы. Они пребывали в эйфории от удачно обтяпанного дельца и успели произвести в ответ лишь один выстрел. Да так и легли под градом пуль. Всех в расход! И плевать, что там женщины. Это те женщины, которые примеряли кофточки убитых полячек.

Одного живого, без единой царапины, мелкого, жилистого и гладко выбритого мужичка неопределенных лет мы извлекли из-под телеги, где он надеялся переждать тяжелые времена. Теперь эта трясущаяся тварь стояла на коленях, все пытаясь подползти и целовать нам сапоги.

— Не убивайте! — отчаянно верещал он.

— Вы село сожгли? — поинтересовался я для порядка.

— Ну…

— Говори.

— Было такое дело!

— Зачем всех убили? Зачем женщин и детей резали?

Мужичонка недоумевающе посмотрел на меня:

— Так то ж поляки.

Ну тогда, конечно, сразу все понятно: поляк — значит, надо резать.

— Вы вообще кто? — спросил я.

— Так мы с села Андрушовка.

— Сами додумались на этот разбой?

— Да какой сами. Мы люди простые. Пришли хлопцы из леса. Сказали, что они теперь украинская повстанческая армия. И что пора поляков резать. А мы что? А мы завсегда. Поляк — зверь вредный.

— Где эти повстанцы? — Я обвел рукой окрест.

— Так как закончили с селом, они обратно в леса ушли. Правда, взяли самое дорогое — золотишко там. И ушли. А мы обозом. Чего добру пропадать-то. Вот, везем.

— А что еще вам поведали эти люди лесные?

— Сказали, что все только началось. Чтобы вилы далеко не прятали, скоро пригодятся… Пощади, хлопец.

— Пощадить? Ты что, смеешься? — Микола поднял автомат и одиночным выстрелом срубил мужичка.

Потом мы пошли «проконтролировали» всех. Патроны не тратили — жалко на таких. Работали ножами. Я ощущал себя мясником. Противно было до ужаса. Но знал, что эту работу обязан сделать. Никто не должен уйти.

Вот так впервые мы наткнулись на следы масштабной акции, которую руководители ОУН назвали «Деполонизация Полесья»…

Глава десятая

Странен все-таки наш мир. Он, как многогранная игрушка-головоломка, все время поворачивается к нам неизведанными сторонами.

Только что в грани этой игрушки я увидел совершенно безумный кошмар. Тот самый штакетник мне будет сниться до самого конца. А вскоре тот же мир повернулся другой гранью, засиял неведомыми доселе, волнительными и светлыми чувствами.

В тот вечер мы, удачно рванув состав с бронетехникой и уходя от преследователей, встали на постой в избе в глухой деревне на пару десятков дворов. Дорог вокруг нормальных не было, поэтому немцы с полицаями редко сюда заглядывали. В связи с этим и голод, охвативший нашу землю, обошел это место стороной. Так что в хате, в которую мы зашли, нам накрыли щедрый по нынешним временам стол — с курицей, салом и самогоночкой. Мы поделились немецкими консервами, которые добыли на одной из вылазок, подломив продуктовый склад.

Приняла нас достаточно радушно одинокая вдовушка. Ну как вдовушка — старше меня лет на пять. Мужа ее призвали с первых дней войны в РККА, а потом пришло письмо: «Погиб геройски».

Несмотря на тяжелую деревенскую жизнь, была она вся такая ладная, такая изящная и крепкая. И от нее исходили дурманящие волны, как и от Арины, отчего голова кружилась похлеще, чем от самогона, к которому, кстати, я не притронулся.

Потом ночь подошла. Распределились мы, кто стоит на карауле. Мне выпало первому. Каждому из нас было хорошо известно, что караул — это не формальность, а возможность выжить. Так что я держал ушки на макушке. Дождавшись сменщика, пошел спать.

Постелила вдовушка мне заранее, притом отдельно — на сеновале. Я уже готов был провалиться в сон, когда пришла она…

Это было какое-то обрушение в иной, чувственный мир. Накатил штормовой волной, захлестнул, закружил меня шторм страсти, да так, что я потом плохо помнил, как все было. Но зато отлично помнил, насколько это было хорошо. Жизнь повернулась ко мне другой, доселе неведомой