– Ни за что! – пытается восстановить утраченное равновесие Лара. – Ты слишком похож на американца. Тебе в срочном порядке нужно обновить гардероб, если ты хочешь, чтобы тебя принимали за лондонского метросексуала.

– Но хочу ли я, чтобы меня за него принимали? И что вообще это такое, метросексуал?

Я жую пиццу и наблюдаю за их словесным поединком, как то обычно водится между ними. Правда, я не уверена, что это уже как обычно. Они были такими до той недели во Франции, они были такими, когда спали вместе… нет, конечно, что-то, возможно, было не так, я наверняка пропустила какие-то нюансы. И вот теперь Том понял: Лара влюбилась – или, по крайней мере, увлечена – кем-то помимо него. Разве между ними может быть все как раньше? Наверное, это лишь привычка, усвоенное поведение, которое они даже не замечают? Возможно, я научусь чему-то такому с Себом, и мы, всякий раз встречаясь с ним в Лондоне, будем вместе легко скользить по поверхности. Это так по-британски… Все прекрасно, главное – не упоминайте войну.

Наш ужин подходит к концу. Лара направляется в туалет. Том с каменным лицом провожает ее взглядом. Я не знаю, как мне поступить. Что называется, спросить его в лоб или тактично промолчать. Мы с ним ни разу откровенно не говорили о ней – точно так же, как никогда не обсуждали с ним Себа. Но, может, на этот раз мне стоит растянуть приглашение?

– С тобой всё в порядке?

Он не отвечает… вообще делает вид, будто не слышал вопрос. Но как только она отходит довольно далеко, наклоняется ко мне и шепчет:

– Послушай, Ларе лучше ничего не говорить. Особенно если это как-то связано с расследованием. Потому что все, что ты ей скажешь, тотчас станет известно Модану.

Умоляющие нотки в его просьбе заставляют меня тоже податься вперед. Теперь мы – зеркальное отражение друг друга.

– Знаю. Я все отлично понимаю. Но что такого опасного я могу сказать? Нам ведь совершенно нечего скрывать. – Разве что про Каро и наркотики. Северин снова смотрит на меня. Она почти как живая, лишь ее насмешливые глаза темны, словно глазницы в белом, блестящем черепе.

Том резко машет рукой, как будто что-то отрезает.

– Дело не в этом. Теперь полиция пытается выяснить, вдруг у кого-то из нас имелся мотив.

– Но ведь никто из нас даже не был с ней раньше знаком. Только Тео. Какой мотив они могут придумать? – Если Лара сейчас выйдет из туалета, она увидит, что мы, словно заговорщики, сидим голова к голове. Наверняка это покажется ей подозрительным. Я откидываюсь на спинку стула.

– Стандартный набор. Припадок ревности. Отвергнутую любовь… – Он пристально смотрит на меня.

– Отвергнутую любовь? Но ведь не было никакой… – Я смотрю на него, на веснушки на его крупном носу, и мир начинает вращаться вокруг меня. Том мог вложить в эти слова какой угодно смысл. Я даже не знаю, с какой стороны следует приступать к его распаковке.

Впрочем, я лишена этой возможности, потому что Том вдруг заявляет:

– … в Штатах не отпуск, а насмешка. Сейчас, когда я снова дома, я мечтаю наконец о нормальном, длинном-пре-длинном отпуске. – Я удивленно смотрю на него. Он оборачивается через плечо. – А, Лара… мы только что обсуждали отпуск. У тебя есть какие-то планы?

– Наверное, Кейт уже сказала тебе, что мы с ней подумываем о сафари…

Лара садится за стол и продолжает без умолку трещать. Я смотрю на Тома. Он смотрит на меня, но я ничего не могу понять по его лицу. Оно совершенно ничего не выражает. Никогда бы не подумала, что Том на такое способен. Но, опять-таки, ведь это другой Том. Вроде как Том, но уже не прежний. Интересно, неужели все, кого я знаю, тоже не те, кем я их считаю? Что, если никто никого толком не знает?

Но в таком случае знает ли кто-нибудь меня?

Я звоню Тому на следующее утро. Нет, конечно, не первым делом, только-только проснувшись. Да и проснулась я поздно. Вообще-то, когда я беру в руки телефон, утро уже трудно назвать утром.

– Кейт, – отвечает Том после пары гудков. Его голос звучит сонно; он ниже и более хриплый, чем обычно.

– Извини, я тебя разбудила? – На самом деле извиняться мне нет резона. В это время суток я считаю себя вправе звонить кому угодно.

– Нет, я уже был в спортзале. – Возможно, причина хрипоты его голоса – вчерашний алкоголь. В трубке раздается зевок. – Я знал, что ты мне позвонишь. Не хочешь заглянуть в гости? Может, что-нибудь сообразим на обед?

С одной стороны, я рада, что мне не нужно просить его о встрече. С другой стороны, мне обидно, что он считает меня такой предсказуемой.

– Уговорил. – Я смотрю на часы и произвожу мысленные подсчеты. – Половина двенадцатого тебя устроит?

– Отлично. До встречи.

В метро толпы народа. Что поделать, уик-энд есть уик-энд. Туристы, семьи с детьми, подростки, парами или стайками. Впечатление такое, что в субботу и воскресенье никто никуда не ездит поодиночке. Эта линия частично проходит по тоннелям, частично – по поверхности. В окне мелькают то зеленые, поросшие кустарником насыпи, то бледное отражение вагона. Ни то ни другое не дает представления о Лондоне. У меня в голове вертятся слова Тома. Вертятся с той самой минуты, как я проснулась. Возможно, они вертелись там целую ночь, но где-то в глубинах подсознания. Приступ ревности. Отвергнутая любовь. Я не даю своим мыслям унестись куда-то дальше. Я держу свое воображение в узде. Право на существование дано только этим словам. Приступ ревности, отвергнутая любовь. Затем мысли резко обрываются. По идее, Северин сейчас должна быть где-то рядом, злорадно улыбаясь уголками рта. Но ее нет, что не может не настораживать.

Приступ ревности. Отвергнутая любовь. Это ничего не значит. Не должно значить. Но вот я: схватила сумочку, на ходу наспех причесала волосы – ладно, и так сойдет – и опрометью бросилась к Тому, как, кстати, он и предвидел. Удивительно, что его почти ничего не удивляет.

Квартира Тома расположена на тихой зажиточной улице, вдоль которой выстроились дома эпохи Регентства – с высокими потолками, большими окнами и громадными счетами за отопление. Я нажимаю на дверной звонок верхнего этажа. Спустя пару секунд раздается противное жужжание и входная дверь открывается. Общий вестибюль находится на пути к достойной бедности. Когда-то толстые ковры за долгие годы вытоптаны посередине почти до дыр. Я поднимаюсь по скрипучей лестнице в квартиру Тома. Он уже заранее приоткрыл дверь. В щель шириной в два дюйма мне виден кусок его прихожей. На столике у стены валяется газета. Я толком не помню, когда последний раз была здесь. Помню лишь то, что заявлялась сюда всего раза три-четыре, и то не одна, а всегда с компанией по случаю вечеринки или типа того. И вот теперь, когда я легонько стучу в дверь одна, у меня внезапно сдают нервы.

– Я в кухне, – раздается баритон Тома, пусть еще не совсем бархатный, но уже без охриплости.

Я закрываю за собой входную дверь и иду на голос Тома. И тотчас попадаю в комнату с открытой планировкой – на одном конце кухня, на другом – что-то вроде гостиной, а между ними – огромный стеклянный обеденный стол. В той части комнаты, которая гостиная, высокие, от пола до потолка, окна выходят на небольшую террасу. Том стоит в кухне у плиты и колдует над сковородкой.