Долго не могу уснуть. Прокручиваю в голове события дня, ищу выходы там, где их нет, верчусь с боку на бок и, наверное, поэтому пропускаю наступление утра.

Меня будит странный звук. Я открываю глаза и наталкиваюсь на панический взгляд Марьяны. Спросонья не сразу соображаю, что могло ее так напугать, а когда доходит, выставляю вперед руку и говорю так твердо, как это вообще возможно:

— Эй-эй, все нормально. Я не сделаю тебе ничего плохого.

— Что ты делаешь в моей кровати? — голос Марьяны дрожит.

— Сплю. Послушай, я не могу допустить, чтобы ты убежа…

Не успеваю договорить, потому что Марьяна вскакивает с постели и, зажав ладонью рот, выбегает прочь из комнаты. Несусь за ней следом, по ходу дела натягивая футболку, которую мне вообще, наверное, не следовало снимать перед сном.

Догоняю Марьяну как раз в тот момент, когда она падает на колени перед унитазом. Подхожу ближе. Аккуратно собираю в руку ее светлые волосы и стою рядом, пока это все не заканчивается. Помогаю ей встать, включаю краны.

— Сейчас, где-то здесь я видел новые зубные щетки…

— Оставь меня… — говорит Марьяна и подставляет обе ладони под струю воды.

— Да… Да, конечно. Только щетку найду. Тебе всегда так плохо?

— Что? — плещет водой в лицо.

— Я спрашиваю, тебя тошнит каждое утро?

— Нет. Только когда я просыпаюсь в одной кровати с тобой.

Марьяна снимает с крючка полотенце и вытирает лицо. А я… я понятия не имею, как реагировать на ее слова, и что вообще мне с этим делать дальше. Её ненависть такая плотная, что мне кажется, будто я ее ощущаю легкими покалываниями на коже.

— Пойду приготовлю тебе завтрак, — бросаю резко, отступая.

— Утром я пью только кофе.

— Тебе его нельзя. Это вредно для малыша.

— Я всегда пью кофе по утрам, — настаивает Марьяна, комкая в руках край футболки, которую я ей выделил из запасов Игоря.

— Пила. Теперь тебе стоит пересмотреть свои привычки.

— Я не хочу их пересматривать! Не хочу рожать и не хочу оставаться с тобой в одном доме!

В её голосе звучит истерика, которую я старательно игнорирую. Обхожу Марьяну по кругу и молча выхожу из ванной. Но она, похоже, не намерена сдаваться, потому что идет за мной по пятам.

— Почему ты молчишь?!

— Потому что не хочу повторяться. Я уже сказал тебе все, что хотел.

— Но это же полный бред! Мы живем в современном мире! Ты не можешь меня заставить! Просто не можешь… — ее трясет, а я начинаю злиться сам на себя, потому что не могу до нее достучаться, как ни стараюсь.

— Успокойся. Тебе нельзя нервничать…

— Успокойся? Успокойся?! Ты серьезно вообще? Ты похитил меня! Ты, мать его так, похитил меня… Ты чертов маньяк, который сначала насилует женщин, а потом…

— Ни одна женщина, кроме тебя, не может пожаловаться на то, что я её изнасиловал. Может быть, тебе в это трудно поверить, но многим из них очень нравится быть со мной.

Бледные щёки Марьяны заливает розовый румянец смущения. Она нервно сглатывает и отводит взгляд. И я понимаю, что эта тема здорово выбивает её из колеи. А что, если…

— Может быть, тебе тоже стоит попробовать?

— Что? — вскидывается она.

— Говорю, может быть, тебе стоит попробовать, как это? Со мной… Я буду очень стараться… Оргазм делает женщину такой сговорчивой и покладистой. А взаимопонимание — это как раз то, чего нам так не хватает.

Не знаю, зачем это говорю. Наверное, просто нащупываю ее пределы. Хочу понять, на что еще могу надавить, чтобы выкрутить ситуацию в свою пользу. Да, низко! Да, подло! Но разве у меня есть варианты?

— Ты спятил? — шепчет она и делает шаг назад. — Не смей даже подходить ко мне, слышишь? Этого больше не повторится! Я лучше вскроюсь, чем позволю тебе снова меня коснуться… Я лучше вскроюсь, понял?

— Давай лучше договоримся… Ты завтракаешь, а я держу руки при себе. Что скажешь?

Марьяна опускает взгляд. Я вижу, как дрожат ее ресницы, как взволнованно вздымается грудная клетка, и как её руки сжимаются в кулаки. Мне не хочется ломать ее волю, но я не знаю… просто не знаю, как иначе до нее достучаться.

— Какой же ты ублюдок! Ненавижу тебя!

Ее слова бьют неожиданно метко, хотя, казалось, я уже давно должен был к ним привыкнуть. Отец так часто звал меня ублюдком, что маленьким я думал, будто это мое прозвище. Ну, знаете, это же так просто… Мишку из соседней квартиры отец звал Потапом, Никиту из тридцать восьмой — Китом, а я… я был Ублюдком. Ну, разве это не мило?

Разворачиваюсь и иду в кухню. Включаю электрический чайник и достаю запечатанную упаковку чая. К счастью, в доме полным-полно еды. Здесь все рассчитано на то, что хозяева могут нагрянуть в любой момент. Морозилка забита мясом и прочей заморозкой. В шкафах — спагетти и всякие каши. А в кладовой есть даже молоко долгого хранения, джемы и какая-никакая консервация. В общем, с голоду мы не умрем, хотя Марьяне, очевидно, нужно больше свежих фруктов и овощей.

— Мне нужно позвонить, — бурчит Марьяна, когда я ставлю перед ней чашку чая.

— Кому?

— По поводу работы. Я должна была сегодня прийти на собеседование, но по твоей милости…

Я вскидываю бровь, и Марьяна замолкает на полуслове. Что ж, кажется, она начала понимать правила. Первое из них гласит: уступи мне, и я уступлю тебе. Может быть. Если ты будешь хорошей девочкой.

— В общем, мне нужно позвонить и перенести встречу, — тушуется она и вновь утыкается взглядом в стоящую на столе кружку.

— Хорошо. Позвонишь. А потом мы пойдем прогуляться.

— Что? Ты серьезно вообще? Там мороз и сугробы едва не под крышу!

— Тебе нужно дышать свежим воздухом.

— В минус двадцать семь?!

— Достаточно свежо. Не так ли?

Марьяна возмущенно пыхтит, и мне приходится отвернуться, чтобы спрятать улыбку.

— Демид! Демид, ты меня слышишь?

— Извини, задумался. Что ты сказала? — выныриваю из липкого марева воспоминаний.

— Говорю, кофе готов. — говорит она, кивком головы указывая в направлении кофеварки.

— А, да… Это тебе. — Беру чашку, осторожно, чтобы не обожглась, протягиваю Марьяне. А потом открываю холодильник и ставлю перед ней молоко.

— Спасибо, — Марьяна чуть сводит брови и отводит взгляд в сторону.

— Я что-то сделал не так?

Она качает головой и все так же на меня не смотрит. Несколько прядей падают ей на лицо, я осторожно убираю их пальцами. Она зажмуривается, и я вижу, я, мать его, вижу, как она тянется за моей рукой. И только это, наверное, еще дает мне силы держаться. Видит бог, терпение — не мой конек.