Она закончила свой рассказ и, как будто ничего такого не случилось, принялась за еду.

Какая-то женщина стояла за спиной девушки, почти просвечиваясь на свету, как старая ткань. Ее глаза горели ясным и обжигающим пламенем, а черное платье, казалось. поглощало свет. Ярко-красные, алые губы все время шептали: «Ненавижу! Ненавижу!»

Когда Катерина пристальнее посмотрела в глаза подруги, то заметила, как они блестели на свету, переливались, будто они были не зелено-серые, а просто серые, металлические и холодные.

– С тех пор я, сколько не пыталась, не могу доверять людям. Не могу им верить, – голос ее дрожал, – я стараюсь казаться сильной и уверенной, независимой и могучей, но это отнюдь не так. И ты, Катерина, – она с трудом, но произнесла ее имя, – тот человек, который мне кажется очень светлым и чистым. Мне хочется защищать тебя от всех гадостей мира, принимать на себя всю боль, потому что один раз у меня получилось, значит получится и еще, хочется приносить тебе только добро. И если тебе это нужно, то я самый счастливый человек на планете.

Ее взгляд был устремлен прямо в глаза Катерины. Слезы лишь накапливались в глазах Мэг, но не текли, оставаясь в надежной засаде.

Катерина молча кивнула, и тема как-то перетекла в другую.

Уже на выходе из ресторанчика Мэг быстро проговорила, улыбаясь:

– Особо не вспоминай о том, что я тебе рассказала.

Она направились гулять по Вене. На часах было полпервого дня. День обещал быть особенным: солнце отлично освещало все вокруг, но не было палящим или изнуряющим, как летом, не слепило глаза, а было нежным и ласковым; ветер медленно прогуливался по улицам, не упуская возможности посетить магазины и прилавки, двери или окна которых были приоткрыты; машины неторопливо плыли по гладкой дороге, некоторые из них почти засыпали на ходу, но никто не сердился, а относился как к уставшему ребенку, случайно заснувшему вечером; деревья тянулись к солнцу всеми силами, желая быть подобными Атланту; люди, самые разные люди, то торопились, то останавливались, раздумывая над чем-то; туристы жадно хватали моменты, особенно туристы пожилого возраста, желая выжать все из этой поездки, кто-то фотографировался на фоне величественных замков, позируя очень странно, выгибая свое тело или же, наоборот, стоя, как те же деревья, только бы в кадр влезло все, что им довелось случайно и неслучайно увидеть; некоторые очень внимательно слушали экскурсовода, ловя каждое слово, будто бабочек летом, задавали вопросы, что-то записывали и ни в коем случае не упускали возможности блеснуть своими знаниями, пусть даже неверными, но обязательно блеснуть; и последние, к ним относились Катерина, Мэг, еще один юноша и миссис Ханс, не фотографировались на фоне чего-то или же с кем-то, а если и доставали фотоаппараты или телефоны, только для того, чтобы запечатлеть что-то определенно красивое, не слушали историю Чумной Башни, не подходили к людям-статуям, а просто ловили моменты, не тратя их ни на, по их мнению, бесполезные занятия.

Разглядывая изящные и плавные, но такие четкие и выразительные линии и переходы статуи Евгения Савойского, проходя между цветущими садами, рассматривая самые разнообразные памятники архитектуры, слушая прекрасных и талантливых музыкантов, нельзя было думать о чем-то плохом. Стоило просто наслаждаться жизнью.

– А это памятник Моцарту, – проговорила на беглом немецком приятная девушка-экскурсовод, – он был построен в 1896 году по задумке знаменитого архитектора…

Была весна, но цветы на клумбе, уютно греющейся на солнце, уже успели прорасти. Катерина подошла ближе к памятнику. Моцарт будто смотрел на нее, хотя каменные глаза смотрели вверх.

– Ну, и что ты делаешь со своей жизнью?

– Простите, – Катерина не знала, кто это говорит, и начала оборачиваться по сторонам.

За ней стояла миссис Ханс, которая так же, как и девушка, смотрела на Моцарта.

– Правда, красивый? – не ожидая ответа, она задумчиво, но увлеченно продолжила: – первый раз я была здесь, когда мне только исполнилось двенадцать. Тогда мы жили в небольшой деревушке далеко за Веной, и родители решили меня свозить в Вену на День рождения. Ты не представляешь, как я плакала, когда родители говорили, что пора уходить, и буквально за руки оттаскивали меня от этой чудесной клумбы, от этого всезнающего Моцарта. Потом мне рассказывали, да и я сама помню, как называла его «Дедушка Моцарт».

Второй раз я была здесь, когда мне было 17. Тогда было очень жарко, около тридцати восьми градусов, очень душно и пыльно, а я, как девушка со слабым здоровьем, решила, что мне непременно станет плохо и я могу даже умереть. Через минут десять я упала в обморок от солнечного удара.

Я помню, как лежала на чем-то белом и все кругом было белым. Думала, что я умерла, – она засмеялась, – но, как видишь, мне повезло. Но тогда я лежала и думала, что умерла. И столько всего надумала. Поняла, что жизнь, которую я проживала, была бессмысленной, пустой и ненужной. Я была готова отдать все, чтобы только вернуться.

А потом появился этот хитрец, – она указала пальцем прямо в грудь статуе, – и сказал: «Очнись! Очнись! Проснись! Все будет хорошо». А потом заиграла музыка. Сразу же узнала, музыкальное образование, как никак. Это была «Лакримоза».

Потом Моцарт стал пропадать, белое переливалось в синее, зеленое, красное, бордовое, словом, становилось цветным.

Я очнулась. А на следующий день пришла к своей матери и сказала самым уверенным голосом в своей жизни:

– Мама, я буду учителем. И точка.

И ушла. А потом нашла у себя на столе квитанцию, допускающую меня к экзаменам на поступление.

Вот так я и нашла себя.

Договорив последнюю фразу, миссис Ханс отправила воздушный поцелуй композитору, затем, повернув голову, посмотрела прямо на Катерину.

– С самого детства я не знала, кем хочу быть. Мне все говорили, что я должна…

– Стоп! – отчего-то взвизгнула миссис Ханс, – ты никому ничего не должна, если только не обещала. Обещала?

– Нет…

– Ну тогда какие вопросы! Скажи, вот, допустим, представь, что тебе не надо зарабатывать деньги, что все близкие тебя поддержат в любом случае и что ты обязательно будешь успешна, хотя бы для себя. Просто представь. Кем бы ты была?

– Актрисой, наверное, – неуверенно, каким-то слабым голосом ответила Катрина.

– Тебе просто нужно понять, что, если человек чего-то хочет, ставит себе эту цель, пашет на нее, старается, не спит ночами, значит у него есть девяносто девять и девять десятых процента сделать это. Люди так редко почему-то прислушиваются к своим желаниям, зато очень внимательно слушают эти «псевдообязанности». «Мама хочет, чтобы я был врачом, видимо, так и надо», «мой брат хотел стать пилотом, буду и я, я ведь не хуже», «дети бы этого очень хотели», – она передразнивала каждого персонажа, кривляясь, – нужно просто понять, что ты любишь, и превратить это в свою жизнь. Рисовать любишь? Так какого черта ты сидишь за этой машинкой? Любишь составлять программы? Закрой проклятое фортепьяно и садись за компьютер! Нравится быть дома и ничего не делать? Так найди себе богатого мужа или состоятельную жену! Кругом столько всего интересного, тобой любимого, а ты сидишь в этой скорлупе, в этом коконе, не даешь своим крыльям расправится, не даешь себе взлететь под самое-самое небо. Это неправильно.