с безумным взглядом, торчащими во все стороны волосами, с трехдневной щетиной на лице, по которому струится пот. Именно так и выглядел бы человек, похитивший ребенка из кроватки.

Смена кадра – миловидная журналистка, безупречный макияж и безукоризненная укладка волос. Она устроилась в кресле под углом к дивану, на котором женщина, обозначенная в субтитрах как мать Лилии, сидит возле брата Лилии, угловатого, как подросток переходного возраста, – никакого сходства с Лилией. В тусклом освещении гостиничного номера Лилия рассматривала их, но эти лица не вызвали у нее никаких чувств. Они были совершенно незнакомы. Она как будто никогда их не видела. Время до ее побега из материнского дома было сплошь запертые двери и тупики; ее воспоминания начинались с той ночи, когда отец появился на лужайке под окном.

– Вы пережили несколько трудных лет, – заметила журналистка в костюмчике с розочками.

– Очень трудных, – сказала мать.

Лилии показалось, что когда-то она была очень красивой. Теперь же она смотрела ласковым материнским взглядом, усталым и утомленным. Поверх свободного серого свитера висел крупный бирюзовый кулон. Волосы были немного похожи на волосы Лилии или на то, на что, по мнению Лилии, станут похожи ее волосы, если она перестанет их красить в разные цвета каждые три месяца. В тот миг, сидя на гостиничной кровати, Лилия все бы отдала, лишь бы вспомнить, как выглядела ее мать. Женщина на экране сошла бы за кого угодно.

– Есть ли новости по вашему делу?

– Недавно я обратилась в частное сыскное агентство. – Она говорила с легким акцентом, который Лилия не могла определить.

– К частному детективу.

– Да, к частному детективу. Похоже, есть надежда, хотя, конечно, все это очень запутанно. С тех пор, как агентство взялось за это дело, появились обнадеживающие зацепки. Они сотрудничают с ФБР. Думаю, надежда есть.

– Я очень рада за вас. Что вам дается труднее всего, – полюбопытствовала журналистка, – в повседневной жизни? – Она придвинулась на волосок, излучая тепло, участие и невинность в предвкушении высоких рейтингов, и камера взяла лицо матери крупным планом.

– Трудно по ночам. Когда сплю, – ее голос задрожал, – мне иногда снится, что она уходит от меня. Она была такая маленькая. Ей в тот год исполнилось семь лет, и мне всегда снится, как она спускается по ступенькам…

Она замолкла. Камера пыталась поймать брата Лилии, но тот, отказываясь сотрудничать, уставился в пустоту. Он, казалось, изнывал от скуки.

– Хотите салфетку? – риторически спросила журналистка.

На столике у подлокотника дивана возникла коробочка с салфетками. Мать Лилии взяла одну и слегка коснулась ею глаз, после чего ее пальцы то разворачивали, то складывали ее в белый квадратик на своих коленях.

– Она моя, – тихо промолвила мать. – Она принадлежит мне.

– Конечно, она ваша. Разумеется. Давайте немного поговорим о вашем сыне. Саймон уже с вами не живет. Это так?

– Саймон живет с моим первым мужем, – сказала мать, – но все еще остается у меня по выходным.

– Саймон, – спросила журналистка, – ты бы хотел сказать несколько слов о своей сестре?

Камера переключилась на Саймона, но тот разглядывал свои туфли.

– Чего бы тебе хотелось больше всего на свете? – поторопилась спросить журналистка.

– Больше всего на свете мне хочется, чтобы она вернулась домой, ко мне. Она – мамина. Но если нет, если она не может, если что-то… если она не вернется домой, тогда я хотел бы…

Журналистка в своем кресле выжидательно подалась вперед. Саймон зажмурился, промямлив что-то невнятное; и трудно было отделаться от впечатления, что он все это выслушивает уже не раз. Лилии показалось странным, что его слова, которые она еле расслышала, были французскими.

– Я знаю, это ужасно. – Мать слегка промокнула салфеткой глаза. – Ужасно даже думать об этом, но… – Лилия коснулась лица, слушая слова матери; кончики пальцев вымокли в солоноватой влаге; сумерки сгущались в гостиничном номере; она ничего не видела, кроме телеэкрана, а очертания комнаты расплывались, расползались тенями. – Но сама мысль о ее исчезновении так ужасна, мне иногда хочется забыть… – Она запнулась, теребя салфетку, и Лилия коснулась губ.

– Забыть о похищении? – спросила журналистка.

– Нет. Мне хотелось бы забыть о ней.

(Микаэла год спустя в другой стране несколько раз перематывала пленку назад, чтобы убедиться, что все правильно расслышала: «Нет… забыть о ней».)

Лилия присела на корточки у тумбочки между кроватями, достала из верхнего ящика гостиничную Библию и, раскрыв на Шестьдесят девятом псалме, пошарила в ящике в поисках ручки. Она торопливо написала поверх текста на всю страницу: «Я не исчезла. Перестаньте меня искать. Я хочу быть со своим отцом. Отстаньте от меня». Она надписала свое имя дрожащей рукой, потому что в мире все еще были люди, которым хотелось ее разыскать: она так давно оставляла свои послания в гостиничных Библиях, но все напрасно. С таким же успехом можно было выбрасывать бутылки с записками в океан, но бутылки уносило далеко от берегов. Невидимые силы замышляли козни против нее, а теперь еще ее фотография засветилась на миллионах экранов. Она оставила открытую Библию на постели и подошла к чемодану, в котором увесистым грузом в кармашке лежал кошель с мелочью. Прихватив деньги, она выскользнула из номера.

Снаружи стоячий воздух был пронизан светом. Ночью на террасе мотеля не было теней из-за длинной вереницы оголенных лампочек – по одной над каждой запертой синей дверью. Лилия оставила дверь в номер приоткрытой. Это был условный сигнал тревоги, означавший, что она ждет в машине. С террасы мотеля она обозревала окрестности: длинный приземистый мотель и широко раскинувшийся, сияющий типовой ресторан, а посередине бензоколонка; здания расположились Г-образно, охватывая большую автостоянку. Сбоку припаркованы несколько грузовиков; на некотором расстоянии от них, по ту сторону шоссе и зарослей кустарника, – россыпь огоньков городка Леонард. На стоянке – пара светофоров в облаке кишащей мошкары. В тени ресторана на той стороне парковки, как на краю света, она увидела таксофон.

Лилия ступала по террасе как можно тише; спустилась по лестнице, ощущая тяжесть каждого шага. Лестничные пролеты были огорожены и ослепительно освещены, и на каждом шагу она ожидала, что вот-вот замаячит полисмен в темном мундире со значком: «Вы Лилия Грейс Альберт? Мы только что арестовали вашего отца. Пройдемте с нами, пожалуйста». Но она спускалась по лестнице очень тихо, стискивая кошелек, пытаясь быть невидимкой. Ей пришлось выйти из теней мотеля и бежать через всю залитую светом парковку, чтобы добраться до телефона-автомата. Добежав, она ввалилась в будку, запыхавшись, уверенная в том, что все пропало, и понадобилось несколько учащенных ударов сердца, чтобы осознать, что никто ее не видел, а