у подножия лестницы, когда он работал за столом в гостиной, – а можно я сбегу и поступлю в цирк?

Кристофер недоуменно поднял глаза. С тех пор, как из самой старой Библии вырвали лист, он почти не бывал дома; он не мог взглянуть на жену, не подумав об этом, у него в голове не укладывалось, как она могла так чудовищно его подвести, поэтому избегал всяческих встреч с нею. Микаэла стала выглядеть как-то иначе, и только потом до него дошло, что с тех пор, как он в последний раз по-настоящему к ней присматривался, она сменила прическу.

– Который час? – спросил он.

– Час ночи.

– Ты идешь завтра в школу?

– Да, – сказала она. – Можно мне уйти в цирк?

– Ты не можешь уйти в цирк, – ответил он, раздосадованный вопросом, но все же довольный тем, что разговаривает с ней; и, глядя на нее, вспомнил, что ее позднее школьное фото все еще лежит в ящике служебного стола. – Мы это обсуждали, помнишь? Несколько недель назад, когда ты растянула лодыжку. Ответ отрицательный.

– Шесть месяцев назад.

– Шесть месяцев, – сказал он, покачав головой.

Она озадаченно смотрела на него.

– Прошу прощения, – сказал он. – Ответ все равно отрицательный.

– Ну почему же нет?

– Сама знаешь, почему нет. Мы уже покончили с цирком.

Произнеся эти слова вслух, он с удивлением почувствовал себя обделенным; после этого он стал редко появляться дома, даже по ночам. Когда родители не приходили домой, Микаэла одиноко сидела в гостиной и допоздна смотрела телевизор. Как-то вечером показывали рекламный ролик, который она не любила, и она швырнула в экран кофейную кружку. Экран удовлетворительно хрустнул, выплеснув сноп света, и погас. Разбитая кружка закатилась под диван. Когда после этого она включала телевизор, пустой экран горел синим, перечеркнутый посередине трескучим черным зигзагом. Бывали дни, когда она не видела ни одного из родителей. Она приходила в просторный дом, насыщенный тенями, стирала в тихом полуподвале, готовила уроки в своей комнате по вечерам. Она толкала продуктовую тележку по широким, ярко освещенным проходам магазина, что в нескольких кварталах, наполняя ее обедами для микроволновки и вафлями для тостера с десятком разных вкусов. Потом подолгу заталкивала их в морозильник. Она не могла пожаловаться, что была особенно несчастна; она ценила уединение, да и в доме без них было мирно. Она редко встречала отца, разве что мимоходом, когда он выходил из верхней спальни с рубашкой, перекинутой через плечо, или просматривал папки в ящике в столовой. Мать появлялась дома в неожиданное время – после полудня, в три часа ночи, в восемь утра. Ей нечего было сказать до того самого вечера, когда Микаэла пришла домой и застала отца в столовой наедине с недоеденным слоеным тортом, политым розовой глазурью.

– Опоздала на вечеринку, – сказал отец, предельно откинувшись на спинку стула, чтобы не опрокинуться, глядя на свои вцепившиеся в стол руки. Он не поднял на нее глаза.

– Мой день рождения через неделю, – сказала Микаэла. – Мне еще четырнадцать.

– Это была прощальная вечеринка. Твоя мама ушла.

– Куда? Куда ушла?

– Не знаю, – ответил Кристофер. – Она мне не сказала. Просто принесла торт и говорит:

«Я ухожу».

– А она сказала, когда вернется?

– В том-то и загвоздка, деточка, – сказал он. – Она была несколько уклончива насчет того, вернется или нет.

– Она сказала почему?

– По-видимому, я слишком много работаю.

Микаэла поднялась в свою комнату и закрыла дверь. Она не пошла в школу на следующий день и день спустя. Бросить школу было легче, чем казалось, но через неделю отцу позвонили из дирекции и заставили ее вернуться. Через несколько дней он оставил записку на ее тумбочке («Уехал в командировку в США, вернусь через пару недель, ходи в школу, позвони Питеру, если что-нибудь понадобится») и исчез. Она привыкла к его командировкам, которые обычно длились три недели. Однако на этот раз они увиделись через год. Когда спустя несколько лет она рассказала об этом Илаю, он понял, что в медленном разрушении семьи она винит Лилию. Ведь это Лилия написала в Библии свое имя и сбежала по снегу босиком.

– Теперь понимаешь, почему я ее ненавижу, – сказала Микаэла.

Часть третья

22

В гостиничном номере на высоте четырех-пяти этажей над бульваром Рене Левека, в портовом Монреале Илай пытался найти некий телефонный номер. Микаэла на звонки не отвечала, и он хотел дозвониться до клуба «Электролит». Раза три-четыре он названивал в справочную. И хотя операторы явно владели двумя языками, из-за какого-то сбоя система выдавала номера телефонов по-французски, которого он не понимал. Все языки, которыми он владел, были либо мертвы, либо в реанимации.

– Пожалуйста, оставайтесь на линии, – бодрыми голосами говорили операторы, после чего следовал механический щелчок, и робот заново повторял: cinq, une, quatre, trois, cinq, deux…[11]

– Послушайте, – просил он то ли третьего, то ли четвертого оператора, – этот номер мне нужен на анг… – но французский робот уже заговорил, и он с досады швырнул трубку. Его собрание аборигенских языков никогда еще не казалось столь бесполезным. Ему не хотелось звонить на гостиничный коммутатор, подозревая, что искомый номер, возможно, принадлежит стрип-клубу. Он удрученно простоял пару минут посреди комнаты, потом подошел к окну, взглянуть на безымянную улицу. Он прибыл из Нью-Йорка поездом прошлым вечером. Без канадских денег. Без знания языка.

Без багажа. Открытка и конверт, сложенные вместе, лежали в кармане пиджака вместе с зубной щеткой и картой. Спустя тринадцать часов пути поезд въехал в сумеречный мир рельс и бетонных платформ с трехчасовым опозданием и остановился, гомерически зашипев тормозами. Он сошел с поезда и в растерянности простоял несколько минут на темной платформе. С самого утра он вел затяжную войну с сэндвичем из вагона-ресторана, и его немного мутило. Пассажиры проходили мимо, беседуя по-французски. Он подумывал, не остаться ли здесь, среди вагонов и теней, а затем проникнуть на ближайший поезд до Нью-Йорка, приехать в Бруклин завтра и все забыть, но решил, что никогда себе этого не простит.

Глубоко вздохнув, он направился к эскалаторам. В бетонных сумерках платформы лестничные шахты излучали зеленоватое подводное свечение. Он встал на эскалатор и поехал вверх во флуоресцентном свете на серую просторную станцию «Бонавентюр». Он доехал на эскалаторе почти до верха; его больше не подташнивало, но – и это было в равной степени неуютно – он болезненно ощущал отсутствие багажа. За ненадобностью сжимать багажные ручки он сунул руки в карманы и тут только хватился своего мобильника, забытого на столе в