скрипнул зубами, после чего взял со стола антисептик во флаконе и сплошным слоем залил коробку сверху. Потом поднял двумя пальцами, перевернул и сделал то же самое с обратной стороны. В ординаторской распространился сильный аромат дезсредства.

– Никто же не видит, – сказал он сам себе.

Максим, безусловно, понимал, что так заразиться от Марченко невозможно – тем более, что она была на терапии.

– А если она её не принимает? – спросил Добровольский у флакончика с антисептиком, после чего налил ещё немного на руки, дождался, пока они высохнут, и только потом открыл коробку с конфетами. Признаться в том, что он выглядит сейчас как молящийся атеист в самолёте во время турбулентности, он не мог никому.

Один раз, когда она принесла в пластиковой коробке три куска торта для них всех в честь дня рождения, который встречала в отделении, ему стало явно не по себе. Если уж всё остальное было в упаковках, то к этому торту она прикасалась руками… Лазарев тогда, на секунду посмотрев на подарок, спросил:

– Это та, которая…

– Да.

– Понятно, – кивнул заведующий, не поворачивая более головы.

Добровольский молча убрал коробку в кухню, а оставшись на дежурстве один, выкинул её в мусор.

Марченко, при всех диагнозах и выраженной маргинальности, оказалась чертовски компанейской. В течение дня её на коляске можно было найти практически в любом месте отделения. То с мамашами, то у клинитрона Клушина, то в палатах, где лежали пациенты на реконструкции. Для каждого у неё находилась тема для разговора, какие-то слова для утешения или бодрости.

Дети в ней души не чаяли – тётя в коляске всегда привозила им конфеты. Мамочки от скуки готовы были беседовать даже с холодильником. Клушин терпеливо ждал её каждый день – она приезжала к нему, помогала расставить всё на тумбочке, бесконечно рассказывала что-то про детство, сестру, про то, как ей сломали челюсть. В эти моменты он наклонялся к ней из клинитрона, насколько позволял бортик, сжимал руку в кулак и говорил:

– Да я бы этому твоему… За мной не заржавело бы! Ты не смотри, что я такой худощавый – во мне силы знаешь сколько?!

Добровольский один раз случайно застал эту сцену, войдя в палату к другим пациентам; услышал такое обращение к Марченко и понял, насколько быстро подобные люди находят общий язык и становятся своими.

После этого эпизода он на какое-то время задумался над вопросом – а сколько друзей появилось в его жизни после тридцати пяти лет? Ответ оказался простым и безрадостным – ни одного. Что же мешало? Рефлексия? Боязнь показаться малозначительным и неинтересным? Нежелание пускать людей в свой маленький мирок?

На какое-то время Любовь Николаевна Марченко стала душой отделения. Добровольский в день дежурства ждал, что же ему принесут сегодня. Она ни разу не пропустила – всегда угощала Максима. Даже молчаливая Кира Ворошилова, которая практически никогда без существенного повода не выходила из палаты своего мужа, кроме как в туалет или к холодильнику, в конце концов тоже отметилась общением с ней на стульях в коридоре. В дальнем его конце, рядом с реанимацией, за чередой каталок, укрытых синими одноразовыми простынями, они и сидели – Кира на стуле, Люба в кресле, и о чём-то временами беседовали.

Проходя мимо них в дальнюю перевязочную, Максим слышал лишь обрывки женских разговоров. Ничего определенного понять было нельзя, просто отдельные слова, из которых не получалось составить никакой картины. Иногда, видя его издалека, они замолкали, словно заговорщицы, и ждали, когда он пройдёт, иногда переходили на шёпот. Добровольский не задумывался, о чём они могут говорить, – работа не давала ему на это ни времени, ни желания. Он лишь принимал от Любы жертвенные приношения в виде сладостей, заливал их каждый раз антисептиком и готовил её к операции.

Часть вторая. Стокгольмский синдром

1

Фамилия у него была Кутузов, и это почему-то всех порадовало.

– В одной палате Ворошилов, в другой Кутузов, – сказал Лазарев. – Коллекционируем маршалов в отделении. Кто следующий? Шойгу?

– Шойгу – генерал армии, – уточнил Москалёв. – Звания маршалов не присваивают лет пятнадцать. – Лазарев посмотрел на него с некоторым удивлением во взгляде. – А что? – развёл руками Москалёв. – Я много чем интересуюсь. В танчики начнёшь играть – попутно историю всех войн изучишь. Кутузов, например, не просто маршал был, а генерал-фельдмаршал.

– Да ладно, – повернулся к нему Лазарев. – А про Ворошилова какие сведения?

– Нарком обороны, это помню, – Москалёв закатил глаза к потолку. – Маршалом – точно был. Умер своей смертью, что тогда редкостью было.

– И танк в его честь назван, – кивнул Алексей Петрович.

– И танк, – согласился Москалёв. – И город Уссурийск его имя носил лет двадцать, если не больше.

Добровольский слушал этот разговор, а сам смотрел на чудо, что сидело на каталке перед ними. Марина позвала их в перевязочную, когда Кутузова выгрузили из автомобиля «медицины катастроф» и прикатили в её ведомство. Они пришли все вместе – посмотреть на то, что им сосватали в подарок из города Ворошилов… То есть из Уссурийска.

К ним спиной сидел очень худой, сгорбленный мужчина. Добровольский знал из телефонных переговоров Лазарева с больницей, что везут им кого-то не очень молодого, но и не совсем чтобы древнего динозавра. Взъерошенные на затылке седые волосы были обильно покрыты перхотью, на коже спины в области лопаток пятна гиперемии наводили на мысль о плохом уходе и формирующихся пролежнях. Все остистые отростки выпирали так, что создавалось впечатление гребня.

– Его не кормили, что ли? – наклонившись к Москалёву, шепнул Максим. В ответ Михаил пожал плечами.

Ожоги у Кутузова были глубокие, и все в воротниковой зоне. Шея, плечи, грудь.

– Говорить с ним бесполезно, – предупредил Лазарев. – В переводном всё написано, я надеюсь. Разбирайтесь, кто его возьмёт.

И он вышел, махнув рукой.

Добровольский сразу понял, для кого привезли этого «маршала» из Уссурийска.

– Возьму, конечно, – согласно кивнул он, подходя к новому пациенту. – Грануляции уже готовы, оперировать можно в ближайшие пару дней.

Москалёв вышел, а Кутузов внезапно поднял голову и посмотрел на Максима удивительно жалким, пустым взглядом впалых глаз куда-то немного мимо доктора, в стену, словно он не мог точно сориентироваться в пространстве. На лбу у него была довольно большая гранулирующая рана – Добровольский сразу сформулировал про себя: «Рана в лобной области, неправильно-прямоугольной формы с чёткими краями, дно представлено активными, слабо кровоточащими грануляциями, гиперемия вокруг раны незначительная».

– А где его документы? – спросил Максим у Марины, не особо надеясь, что медсестра в курсе.

– Вот, –