она кивнула на пакет возле раковины. – Лазарев кинул, когда вошёл.

Добровольский вынул оттуда переводной эпикриз, просмотрел нужные ему данные – диагноз, дату травмы, лечение – потом вернулся туда, где стоял:

– Как травму получили, Степан Андреевич?

Это было единственное, о чем не упомянули в переводном эпикризе.

Кутузов опять посмотрел куда-то мимо, потом протянул вперёд левую руку. Максим увидел на пальцах такие же гранулирующие раны.

– Не… помню… – то ли шепнул, то ли простонал он. – Спал.

– Пьяный был?

Кутузов кивнул, а потом показал на свои ноги:

– Не работают.

Ноги у него выглядели так же, как у анорексичной модели – все бугры, мыщелки и гребни выдавались наружу не хуже остистых отростков на спине. Хирург покачал головой:

– А почему не работают? Инсульт?

В этот момент он вспомнил год рождения пациента и путём несложных вычислений определил его возраст. Кутузов был на шесть лет старше него. Всего на шесть лет.

– Не было, – ответил Степан Андреевич. – Ничего не было.

Говорил он тяжело, с одышкой, слегка похрипывая. Добровольский повнимательнее просмотрел переводной эпикриз, нашёл ближе к его концу осмотр невролога и алкогольную полинейропатию.

– Как же надо бухать? – шепнул он себе под нос. Это был, пожалуй, самый частый вопрос за всю его хирургическую практику, с которым хотелось обратиться едва ли не к каждому второму пациенту. – Родственники есть?

– Есть, – кивнул Кутузов.

– Когда лечить закончим – они заберут? Есть куда ехать?

Очень часто в процессе сбора анамнеза выяснялось, что у подобных Кутузову пациентов нет дома – либо он сгорел, либо его не было уже давно. Обитали такие личности обычно где-то у друзей-собутыльников. Сильно везло тем, у кого был гараж или дача, но чаще всего домами становились тепловые коллекторы, грузовые контейнеры, подвалы, канализация.

То, что Кутузов привёз с собой паспорт, было неплохим признаком – возможно, ему было где жить.

– Телефон есть, – вздохнул пациент. – Звонить будут. Если надо.

– Конечно, надо, – подтвердил Добровольский. – Мало ли что согласовать.

За этим «мало ли что» скрывался сразу большой пласт проблем – от возможной аллергии до похорон. Отсутствие родственников у пациентов всегда напрягало персонал. Бомжей и одиноких пенсионеров порой одевали перед выпиской и давали пару сотен на первое время. Одежда и обувь скапливались у сестры-хозяйки от умерших неизвестных; время от времени и медперсонал приносил что-нибудь из дома вместо того, чтобы просто выкинуть ненужные вещи. Хуже приходилось бомжам, поступавшим в межсезонье – пришёл ещё в августе, в майке, трусах и кедах, а уходить в октябре. Таким подбирали кофты, куртки, ботинки, совали деньги в карман и просили больше не попадать в больницу. И хорошо, если удавалось отделаться одеждой; случаев, когда больница за свой счёт хоронила невостребованных, было не так уж и мало.

– Куда его? – спросила Марина, бинтуя шею.

– В четвертую. Надо Клушину соседа организовать. Я думаю, он так Кутузова достанет, что тот через неделю встанет и выйдет из палаты.

Марина скептически покачала головой, разорвала бинт, обернула концы вокруг шеи, аккуратно завязала узел и спросила из-за спины:

– Не туго?

Кутузов попытался оглянуться, но чуть не упал.

– Нормаль… но… – шепнул он. Марина закончила с шеей и перешла на левую руку, прокладывая между пальцами влажные салфетки.

– Я пойду пока. – Добровольский решил проверить назначенную палату. В коридоре дал указание санитарке приготовить кровать напротив клинитрона, кивнул проехавшей мимо Марченко и оказался в «четвёрке».

Клушин спал на боку, свесив за борт руку. Максим недовольно отметил, что дует клинитрон очень неравномерно, постепенно собирая в ногах песок, который после выписки пациента надо будет просеять, а заодно прочистить дюзы. Вошла санитарка со стопкой постельного белья и подушкой, надела на матрац одноразовую голубую простыню с резинками на углах, потом натянула сверху обычную и спросила у хирурга:

– Он в «утку» сам сможет?

Максим вспомнил безвольные конечности и еле слышный голос Кутузова и как-то засомневался.

– Катетер поставим, – ответил он.

– И хорошо, – ответила санитарка. – Хотя без памперсов все равно не обойдётся.

Она бросила подушку, положила рядом на тумбочку один взрослый памперс и довольно аккуратно постелила одеяло. «Видимо, у нас это в крови, – подумал Добровольский. – Мы всегда стелим постель как будто для себя. То же самое, когда маленького ребёнка кормишь с ложечки – сам рот открываешь».

Клушин проснулся от их разговора и скрипа кровати.

– Поступает кто-то? – спросил он у хирурга. – Добрый день вам, Максим Петрович.

Он с показушным стоном повернулся на спину. Стало хорошо видно, что обе ноги в повязках согнуты.

– Когда успел? – строго спросил Добровольский. – Если начнут контрактуры формироваться, всю жизнь будешь, как обезьяна, на полусогнутых!

– Наверное, во сне, Максим Петрович, – испуганно глядя на ноги, ответил Клушин. – Я же следил, как вы говорили! Не сгибать – значит не сгибать!

– Плохо следил. – Добровольский был раздосадован этим фактом. – Завтра на перевязке под наркозом сделаем редрессацию. Если порвётся под коленками что-то, мне вопросы можешь не задавать!

– Не надо рвать. – Клушин приподнялся на локтях, и Максим понял, что песок у него в головном конце клинитрона спрессован и практически не выполняет своей функции. – Я всё осознал. Буду смотреть!

– Он будет, – услышал Добровольский голос сзади. Обернувшись, он увидел в дверях палаты Любу Марченко в неизменном кресле. Она выглядывала из-за спины хирурга, улыбалась своей слегка перекошенной улыбкой и приветственно махала товарищу по несчастью. – Если что, я прослежу.

Добровольский отошёл немного, пропуская Марченко. Она аккуратно въехала в палату и остановилась в дальнем углу, чтобы не мешать ни разговору, ни каталке с Кутузовым, которая уже стояла в коридоре. Максим почувствовал, как от неё отчётливо и резко пахнуло табачным дымом.

– Я так понимаю, в туалете курите именно вы. – Он проводил Любу взглядом. – Ждёте, когда сигнализация сработает или когда на вас жалобу напишут руководству?

Марченко стыдливо крутанула колесо кресла, чтобы немного отвернуться от доктора и не смотреть ему в глаза.

– Я вас выпишу за нарушение режима, Любовь Николаевна, и не посмотрю на то, какие у вас ожоги, – грозно произнес Добровольский. – Будете на перевязки полгода ходить в поликлинику, а потом всю оставшуюся жизнь хромать. Тебя это тоже касается. – Он зыркнул на Клушина, который внимательно слушал врача. – Уверен, что покурить в палате она тебе организовывает. Санитарки уже жаловались, что дымом пахнет, а поймать не могут с сигаретой.

– Максим Петрович, вы её не выгоняйте, – максимально серьёзным голосом произнёс Клушин. – Да это и было, считай, два раза. Больше не повторится, вас я слушаюсь. Сказали побриться – и вот! Сказали капельницы не подкручивать – и пожалуйста!

– Это я, между прочим, помогла