Добровольский пожал плечами и вышел из реанимации. К нему вдоль стены, прихрамывая, шла Марченко на почти негнущихся ногах.

– Кресло отобрали? – спросил Добровольский, подойдя ближе.

– Решила сама ходить, – устало ответила Люба. – Вы же сказали, что потом ноги могу не разогнуть.

– Сказал, – кивнул Максим. – И не обманываю. Потом редрессацию делать приходится – под наркозом разгибать. Рвётся кожа, суставные элементы страдают. Ничего хорошего, в общем. Так что одобряю.

Марченко, опираясь на стену, слушала доктора, но было заметно, что она порывается что-то сказать, но боится перебить. Когда Добровольский замолчал, Люба тут же сказала:

– За Кораблёвым жена приехала. С каким-то другом. Они в палате уже. Жена в тёмных очках – больших таких, как стрекоза. Просто, блин, огромных.

– И что мне до её очков? – не понял Максим. – Мы не в церкви, чтобы уточнять, кому и в чём тут можно ходить, а в чём нельзя.

– Я сбоку увидела, – шепнула почему-то Люба. – Фингал на пол-лица. Не синий уже, с желтизной.

– И? – не понял Добровольский. Марченко машинально потрогала себя за нижнюю челюсть, словно это напомнило ей о том, как её избил бывший муж.

– Домашнее насилие там, – ответила она доктору. – Бьют, если по-простому.

– Вас, Любовь Николаевна, облили кипятком, избили и в заложниках держали, – хмуро напомнил Добровольский. – И я что-то не вижу, чтобы ваши обидчики в тюрьме сидели. Так, телефоном откупились.

Он вдруг понял, что не мог это знать ниоткуда, кроме как подслушав за дверью, но Марченко не обратила на это внимания.

– Но это ж не значит…

– Что не значит? – удивился Максим. – Полиция на него посмотрит и не поверит, что он вообще что-то может сделать не только жене, но и котёнку. Инвалид, худой как смерть, лежит скоро лет десять, жена ему задницу вытирает – кто поверит, что он её бьёт?

Марченко насупилась и смотрела на Добровольского обиженным взглядом.

– Да и потом – мало ли какого происхождения синяк? Может, на машине въехала куда или дверь неудачно открыла. А вы сразу во всех смертных грехах…

Люба вздохнула, развернулась и пошла назад, что-то бурча себе под нос. Из палаты, где лежал Кораблёв, появилась невысокая женщина в короткой кожаной куртке, черных брюках и на высоких каблуках, словно призванных компенсировать её рост. Она оглянулась по сторонам, увидела Максима и направилась ему навстречу.

Лицо дамы на две трети закрывали те самые очки, которые так насторожили Любу. В паре метров от Добровольского дама остановилась и спросила:

– Я могу забрать своего мужа? С ним же ничего серьёзного?

Максим хотел было уже ответить, но вдруг понял, почему она не подошла к нему ближе – даже на таком расстоянии он ощутил интенсивный запах перегара. Добровольский решил играть по её правилам и сохранил дистанцию:

– С ним всё в порядке. Отказ подпишет – и можете забирать. Коляску дадим до машины доехать. Есть кому помочь?

– Да, со мной приехал… друг наш, – она показала куда-то за спину и хотела машинально закинуть очки на волосы, как ободок, но вовремя сдержалась. В итоге просто поправила их на носу, сухо кашлянула и пошла обратно в палату. Когда она разворачивалась, Максим успел увидеть за очками желтовато-синюшные разводы. Это могло быть и большое родимое пятно, которого жена Кораблёва стеснялась, и побочные эффекты косметических процедур, но верилось в это с трудом.

Ей навстречу вышел мужчина. Закрутил головой, словно потерявшись, потом увидел шедшую к нему женщину, улыбнулся, шагнул вперёд. Лёгкое, почти незаметное касание талии жены Кораблёва не осталось для Добровольского незамеченным.

«Вот и синяк, – подумал он. – Инвалид дома лежит, а жена личную жизнь устраивает. И, похоже, не сильно скрывает этот факт, раз муж ей врезал».

Безусловно, Максим мог и ошибаться – как насчёт руки на талии, так и о происхождении синяка. Но эта версия выстроилась как-то сама собой, когда он вспомнил Ворошилова и его жену Киру.

– Тоже ведь ситуация, – шепнул он себе под нос, проходя мимо палаты, где Кораблёва одевали, как куклу, чтобы увезти домой. – Достаётся же бабам… Стоят перед выбором между простым женским счастьем и подвигом, за который никто спасибо не скажет.

Палата, где лежал Ворошилов, как всегда была закрыта. В воздухе, смешиваясь с отделенческим запахом синегнойки, витал еле уловимый клубничный аромат женских духов. Хирург покачал головой, проходя мимо: странная там, внутри, была жизнь. Непонятная, обречённая, расписанная на годы вперёд. И всё время в ожидании.

В ожидании перемен. В ожидании чуда. В ожидании избавления.

Во входную дверь позвонили. Добровольский услышал:

– Я по поводу Кутузова…

Детский утренний голос из телефонной трубки. Клавдия Степановна.

Добровольский на ходу пригладил волосы, зачем-то поправил в кармане шариковую ручку и прибавил шагу.

3

Выглядела Клавдия Степановна растерянной и смущённой – бахилы, которые она пыталась надеть на ботильоны с хоть и невысоким, но тонким каблуком, порвались. Когда она уже хотела взять другую пару, Добровольский подошёл и встал напротив неё, полностью загородив дорогу.

– Здравствуйте, – поприветствовала она Максима. – У меня вот… Эта штучка… Надо другую, как её… Бахилу…

Добровольский усмехнулся.

– Да сколько угодно. Сидите, я подам.

Она тем временем скомкала и убрала в карман рваную пару и приняла из рук Максима новую. Дочь Кутузова производила впечатление студентки, опоздавшей на экзамен и не находившей себе места. Выглядела она при этом довольно необычно – молодая, не больше двадцати пяти лет, косметики самая малость, курточка, сумочка, но при этом какая-то очень необычная укладка с кучей заколок-невидимок. Чересчур торжественная была у неё причёска, как показалось Максиму. Не для визита в ожоговый центр.

Когда она подняла на него взгляд, закончив воевать с бахилами, Добровольский увидел в уголках глаз блёстки – совсем чуть-чуть, но под определенным углом очень заметно. Это было неожиданно на фоне всего ее «студенческого вида», но при этом неплохо соседствовало с укладкой. Максим невольно присмотрелся повнимательнее. Клавдия Степановна подняла руку к лицу, заметив его удивление; пальцы прикоснулись к углу правого глаза, слегка провели там…

Она улыбнулась и смутилась снова – только уже не из-за бахил.

– Это я забыла, – с досадой покачав головой, сказала она. – У меня фотосессия должна была… И я прямо к вам.

Понятно было мало что, но Добровольский и не требовал развёрнутого объяснения. Родственники к пациентам приходили порой в самом неожиданном виде – с ремонта с заляпанными краской волосами, перед походом в театр; кто-то мог примчаться с пляжа, а некоторых известие о том, что близкий человек попал в больницу,