туманящим смысл), то перешла — начитанная Ленка — к обоснованиям: и в античности грудей не стыдились, и в русской деревне, и портрет есть дворян­ской красавицы, и у Тинторетто, и принцесса де Ламбаль, подруга несчастной Марии Антуанетты (голову де Ламбаль напудрили и носили на пике борцы с тиранами), Даная, которую почикал психопат из балтийской губернии… Твои же, Ленка, слова, или ты отречешься?

Но обрати внимание, что когда (и когда ж это было? Вернье еще жив, но Кудрявцев не охоч был до визитов Вернье в ваше поместье, а ты не настаивала, заметь, что чем больше Кудрявцев входил в круг шницелей, тем осторожнее он становился в поддержании прежних знакомств, и я бы не сказал, что это Кудрявцева украшает, да и вообще, что может его украшать, кроме тебя) вы показывали нелепый фильм о вашей скромной поездочке (так ведь выразился твой муженек? и надо было видеть гуднувшую ротовую полость Пташинского, которая чуть не извергла камчатского краба обратно на брабантские кружева столешницы), о поездочке на Сейшелы, под жгуче-завистливый выдох потрепанной жизнью компании (одна Танька-смельчачка — она, как мышь, пролезет всюду — пискнула: «Посмотрим-посмотрим, как релаксируют те, кто далеки от народа…» — что Кудрявцев парировал с почти партийной прямотой: «Сейчас на Сейшелы может смотаться всякий…»), я, с лицом энгельгардтовски доброжелательным, но слегка огорченным — с тонкой краской «обстоятельств непреодолимой силы» (губами произнеся «Пи-о-тров-ский»), вышел, чтобы ответить на срочный звонок. И хотя в этом фильме не было крупных планов тебя (в отличие от брюха Кудрявцева — почему ты не следишь за его телесным несовершенством?), мои нервишки не в силах смотреть на созданную fr eine, для одного, и это точно не он — гогочущий (фильм немой, неужели техника так архаична?) в мыльной пене волны Анс Такамака. Из коридора (толкуя в трубку «Пиотровскому» — он, правда, попал тогда под капельницу и навряд ли ответил бы на звонок хоть Антоновой, хоть Самого), благодаря системе зеркальных дверей, я наблюдал глухонемые скачки твоего дорогого — и тебя, в роли безупречно счастливой (мокрый ветер волос, колер какао, смех, перемешанный с брызгами, — вдруг кто-нибудь усомнится, что ты не слишком довольна вояжем, да и жизнью вообще — и даже камушек, не вызывающего размера брильянтик обручального кольца, заметен на последней минуте). «Кретьен де Труа повествует о рыцарских подвигах, “Rough Guides” — о сейшельских. Ваш фильм объединил оба жанра», — вот что я сказал, водворясь в «зрительном зале». Общий грохот. Ты умеешь себя не выдавать (еще как!): годы, годы — я-то знаю, гадкие годы мастерства — но тогда допустила оплошность — сняла очки; близорукие глаза — беспроигрышная маскировка.

16.

Потом было много фильмов других. Лондон, Париж, Вену, Рим, даже Венецию я пропускаю. Лиссабон, замок в Синтре («Почему не прихватили Андрюшку? — Танька — верный оруженосец. — Он первый из русских туда забрался, после Морозова-дурака» — вы не ответили — «А потом таскал толпы дам перезрелого возраста, я предупредила: у меня нет финансовых средств на алименты, мхе-квхе-пхве…» — Танькины смешки похожи на разгрызаемую лещину). Безумная Барселона (там разболелись прилипчивым кашлем, помню тебя с цветным шарфиком и чуть сердитым лицом). Марракеш (ты под сияющей синевой на минарете Кутубия — какие проблемы? — поясняет Кудрявцев — деньги — интернационал наших дней; кажется, редкий случай, но я не расслышал ироничных нот, или в самом деле думает так?). Алжир, обед туарегскими лепешками в Абалессе, в кадре задняя половина верблюда. Восторги местных, их сводит с ума цвет твоей сапфировой радужки, мы разбираем имя Тин-Хинан — царицы Сахары, у тебя, как у нее, повествует знаток местных древностей — то ли гид, то ли скупщик покраденного, не волосы, а золотые нити («Просто горят на солнце», — комментируешь ты. «Они всем европейкам так говорят, — Кудрявцев вскрывает корыстный подтекст, — и втюхивают лежалое барахло» — «Кудрявцев! А, Кудрявцев! — табачный басок Раппопорт. — Ты знал, что у тебя жена — рыжая ведьма?») Гибралтар (никто не решился приврать, что бывал, даже Танька — из-за Вернье, который тоже не был, — губки поджала). Остров Мэн, остров Гернси («Кто-нибудь читал “Тружеников моря”? Гюго писал их на этом остров­ке», — что ж, единственный капитал, который в состоянии предъявить Танька, нищенка Танька, — такие вопросы; мы помним). Непал, катание на слонах. Эпизод со слоновьей лепехой (на лепешечную тему шутил еще Чаплин — Пейцвер авторитетно); я смотрю на твою колониальную шляпку и колониальные бриджи — слоновий ход Раппопортихи — «Надеюсь, нам продемонстрируют кровать в стиле колониаль?» — может добить меня, но всеобщее развеселье спасет от слоновьего хода. Твои дети, цветом почти цыганята, тоже в шляпках и бриджах («Есть ателье, которые с этого кормятся», — Кудрявцеву известно всегда, кто с чего кормится), дети на спине у слонихи Mistress («В каком смысле?» — поросятит Пташинский, но Лена не из тех, кто ставит в угол хулиганчиков предпенсионного возраста) путь держат в отдельной корзинке («Ленка, ты сумасшедшая! — туда их тащить», — у Пейцвера ужас перед экзотической заразой, сам дальше Подмосковья не ездит, был анекдот, когда подцепил на даче от соседской кошки лишай — «А что им сделается? — басок Раппопорт — лекарство успокоительное. — В крайнем случае — дрист» — второй акт общего развеселья). Я пересчитываю твоих цыганят по головам — ага, трое — ну, конечно, Дашеньки, четвертой, пока не прибыло — снова подсчет: ага, Дашенька — главный сувенир из поездки. Панибратский элефантиаз Раппопортихи становится ясен. Нью-Йорк («Первый раз я летал туда на день, — исповедуется Кудрявцев, — почувствовать воздух» — интересно, как часто бисирует афоризм?), Сан-Франциско («Китайские рестораны, армянский бизнес и русская философия на набережной» — это он о книжных развалах, с трудами, вернее, тенями тех, кто спасал Россию после 1917-го, по крайней мере спасал полиграфически). С годами ценит маршруты нетривиальные (Сейшелы — в амплуа подмосковного огорода), дорожки неведомые, зверей невиданных, — например, тростниковую крысу — «С дворнягу, характер ангельский, мясо — стопроцентный кролик, я пробовал, Ленка сказала фэ». С ходу отличит валлона от фламандца («У фламандцев — нижняя челюсть потяжелей, у фламандок — нижняя вообще потяжелей»), но их вместе — от среднестатистического француза (они, кстати, мрут от его каламбура «аксессуар — а секс суар»). Ханьца от мяо («Девчонки мяо круглявистые») и верх мастерства: бейрутского армянина — нет, не от уроженца Айастана («Это любому Миклухо-Маклаю раз плюнуть») — от армянина