Эта дева (поспешу уточнить) — муза (моего отца целила от депрессии, безуспешно, впрочем, врач Муза Аршаковна, а метод революционный: отсыпав иноземных — поди раздобудь — плацебо, прибавляла: «Главное — кислород, джоггинг и поезд­ка к морю в обществе заботливой женщины» — и темный пушок у нее над губой светился победоносно, стерва она, Муза Аршаковна, проходимка, ведь мама еще не болела). Но отчего та муза, которая просто муза (не Муза Аршаковна! упаси бог; надеюсь, она не пыхтит джоггингом в нездешних садах, чтобы подстеречь отца или других каких пациентов; ей достаточно делянки с овощами — веровала в здоровое питание не меньше, чем в собственный гипнотический шарм), да, отчего муза с ложбинкой на спине, которую в Станцах Рафаэля сторожит паж в мурмолке, даже не полуобернется?

Только я, знаешь ли, некоторым образом наврал (поддался плебейской широте мировоззрений), утверждая, что ты, то есть та, с истинно-римским затылком и спиной, которая помнит полдневное солнце, аромат молодого вина, подглядывания крестьянских мальчишек, пот гладиатора, — заставит хоть кого — нет, не заставит. Пожив на сереньком свете, приходишь к выводу (спасибо, но я коньяк не терплю, мильон раз повторял), приходишь к выводу (кьянти можно), что миракль (ишь, какую терминологию твоя золотая кисонька слизала) никому никогда не был нужен. От силы — на денек, на два. Думаешь, не было приступов тошноты, когда устроил вечер о Делекторской и Матиссе? Зачем, глупый? («Глупый» произносит с тревожащей меня модуляцией). Гы. Так тебе и скажи. Ты не пришла. Где тебя мотало? — Автосалон во Франкфурте? Весело? Моторы выли? Кудрявцев выл? (Ты сама думаешь так, не молчи). Может, у меня имелся наиковарнейший план — увидеть твои глаза (чуть более удивленные, под очками это приметно), когда процитирую французское письмишко Мари Луантен — «Они не считались ни с кем, ни с чем, когда багровое зарево любви зажгло их одинокие, измученные, затерянные в холоде мира сердца. “Princesse de glace” (Ледяная принцесса) перестала быть ледяной». Выспренно — да, но простим старую деву (старые счастливы, когда излагают в багровых тонах, оставим им грезы мемуаристок, ведь и собачки, как говорит Писание, рады крохам с чужого стола). А еще она пишет, что влюбленные способны ходить по водам, двигать горы (неожиданное сравнение — «словно шкаф», поскольку Делекторская раздобыла для Анри непонятно где «русский шкаф»), воскрешать мертвых, ведь кто не влюблен — тот и мертв, а возможно такое из-за родства пламени в их сердцах и небесных кострищ, которые разжег Создатель шестнадцать миллиардов лет назад, значит, и влюбленным всегда только шестнадцать (старушке было за восемьдесят, когда она чирикала строки). Ну, Princesse de glace, тебя вштырило?

А вообще не до конца ясно, кто тут мертвый, кто тут живой, по крайней мере, те, что выглядят бодрячком — в любом случае бодрячком временно, и на хронологической шкале подсчитанных старушкой миллиардов никому не важно, по большому счету, по миллиардному счету (я не намекаю на Шницеля, а ценитель автосалонов недотянул? хых) не важно — жили, умерли или только делали вид, удачно (как, например, автосалонофил) делали вид. Спасибо (она подливает мне кьянти). «Sangiovese без бурды, — говоришь ты, — Кудрявцева не проведешь». О, еще бы! А бутылка правильная, в лыковой оплетке (пустую отдай в дар молодому художнику для натюрморта, раз ему запрещают голых женщин, и не ему одному), но и я не лыком шит: «Sangiovese, конечно, без хурды-бурды. Как иначе? Как? Если это “кровь Юпитера” — “Sanguis Jovis”? Но знаешь ли ты (вот и пригодятся солнечные кострища), что Юпитер — я планету имею в виду — это щит Земли? Летит каменная дура на голову — нам с тобой, заметь, — а Юпитер — планета, но и бог отчасти и точно, что ангел господень — своей крупнотелой плотью — спасает нас, потому он и есть Soter — спаситель. Римляне так его называли, а они болванами не были, согласись. И почему сама не пьешь?». — «Но он же, — ты явно пытаешься вспомнить худосочные лекции Слуха об астрономии, — не из камня? Из пара какого-то?» — Я радуюсь твоей памяти, я киваю. — «А-а! Ну да, вроде тебя. Я бы сказала: обманчивый, — тут ты замечаешь, что я делаюсь кислее, чем кьянти. — Но с тобой под метеоритом погибнуть не прочь». И я понимаю: момент подходящий (не только два часа ночи, но и ты, пусть отчасти по вине кьянти, нежна), чтобы спросить, известны ли тебе обычаи Индии? (тут надо ловко вплести разъезды верхом на непальских слонах) — пить вино из уст храмовой жрицы? — но, по всей видимости, кровь Юпитера размешали с водой (мои черти, православные черти, сидят под замком; сколько им следует за воротник, чтобы сплясать танго любви или, там, джигу?), и заранее известен твой ответ — «Хм, у индусов с гигиеной не очень».

Я не позвоню в Palazzo Apostolico («в Чистый переулок названивай — у меня номер прямой!» — обязательно возопит Пташинский). Мог бы — журналисту Жану Невселю, который с Папой накоротке (Жан Невсель рад перемолвиться со своим московским корреспондентом — исследователем катакомбного искусства, чьи черти заперты в катакомбах — впрочем, в это обстоятельство милейший Жан не посвящен). Нет, вместе со всеми стану смотреть продолжение одиссеи (разве что ретироваться по причине желудочной колики? это может обидеть гастрономические таланты хозяйки, вернее, хохлушки, которой таланты передала). Одобрительно цокать, когда ты (камера выхватывает пламень прически), среди помавающих пальм, возлагала себе на обгоревшее плечо (похоже на поцелуй солнца? похотливый, я бы сказал, поцелуй) плод лодоицеи. «Именно его, — закадровый текст Кудрявцева, — Ева подарила Адаму». Ева, забыв снять очки, делает вид, что смущена, но глаза, преувеличенные стеклами, свидетельствуют: ей нравится. Собственно, этот орешек, — продолжал натурфилософствовать Кудрявцев, — минимум в десять кило! Двинет по кумполу — в тот же день сможешь передать привет Адаму и Еве. Как ты справилась? — вместо объяснений каждый смог тронуть твой кокетливо предъявленный бицепс под шелковым рукавом, кроме меня, — особенно усердствовал Пейцвер, утверждая, что по первому образованию фельдшер. «Ну вы их ели?» (писк Таньки) «Как его есть, он похож на задницу!» (Пейцвер) «Не задницу, Витечка, а дамское мягкое место» (Хатько) «Просто желе, хорошо для косметической маски» (Лена) «Но это недешево» (женская часть хора) «Спросите у Кудрявцева, но, сомневаюсь, что он помнит такую чепуху» (Лена) «Почему Кретьен де Труа замороженный?» (писк Таньки) «Он не любит, когда разговор переходит в толстую кишку