же мы спешились у перекрестка и прошли, причем, прошли добрый километр, а то и больше, я понял, что ошибался. «Дом» состоял из десятка строений, разбросанных в обширном саду. Часть их смыкалась, образуя переходы из одной постройки в другую, остальные высились на значительном расстоянии друг от друга. Дувал — высокий, добротный, с камышовым покрытием от дождя — выходил в переулок, тихий и темный, тянулся почти во всю длину его, потом вклинивался в соседний сад и ближние строения.

Нам было приказано взять дом в кольцо. Мои ребята могли охватить только переулок и то с интервалами в десять шагов. Отряд старогородской милиции, состоявший из тридцати человек, проник в соседние сады и протянул цепочку вокруг дома до границ соседней улицы. Ворота взяли на себя красногвардейцы. Им предстояло осуществить непосредственно операцию.

Внутрь должны были войти шестеро. Всего шестеро. Откровенно говоря, я сомневался в успехе с таким числом исполнителей. А когда увидел дом, то вообще отверг эту возможность.

Сколько засело в доме беляков, никто не знал, ни я, ни красногвардейцы. Не знали мы и место, где спрятано оружие: в саду, в сарае, на балахане[14]. Охраняется ли дом? По-видимому, есть во дворе сторожевые собаки. Они поднимут такую брехню, что на краю города будет слышно.

А взять оружие необходимо. По агентурным сведениям, оно предназначалось для готовившегося после улемистского нападения на тюрьму мятежа белых. Если удастся первый шаг с освобождением генералов, решали заговорщики, то вторым будет вооруженный удар по советским учреждениям и физическое уничтожение большевистского актива в городе. Третий этап — переворот.

Теперь, когда первый не удался, контра намеревалась перевезти оружие в безопасное место за пределы города, сохранить его для более удобного случая.

Итак, дом в кольце. Почти в кольце. Стоим, ждем. Тревожная тишина, павшая на город после дневных событий, царила вокруг. Даже со стороны Шейхантаура, где вечерами всегда шумел базар и светились чайханы, нынче не доносилось ни звука.

Наволочное днем небо прогалилось, и в синих, почти черных полянках заиграли звезды. Похолодало. По-декабрьски дохнул знобкий северный ветерок.

Долго ли придется ждать начала операции, мы не знали. Вроде не предполагалось никакой затяжки, поэтому застыть — времени не было. Еще горячие с пешего хода, мы нетерпеливо переступали с ноги на ногу, прислушивались. Сигнала нам не обещали. Если побегут через двор — брать. Брать руками, наганами, в случае чего — винтовками. На собачий лай не обращать внимания.

Красногвардейцы пошли. Это мне передали по цепи ребята. Значит, сейчас, через какие-нибудь минуты, все начнется. Я ожидал шума, стрельбы — ведь не дадутся так просто беляки. Ожидал, затаив дыхание.

Ни шума, ни стрельбы не услышал. Кто-то из красногвардейцев крикнул во дворе:

— Руки вверх!

Послышался топот ног, грохот закрывшейся двери.

И снова тот же голос:

— Сопротивление бесполезно... Вы окружены. Предлагаю сдать оружие.

Минутная тишина, тягостная до боли. Потом одинокий глухой щелк пистолета. Не в саду, а в глубине дома. И команда красногвардейца:

— Ребята, входите!

Не входим — вбегаем. Вбегаем через ворота во двор. Он огромен. Деревья растут вдоль дорожек. Рядами и рощицами, а посреди цветники. Теперь голые, но со следами клумб — еще недавно, осенью, здесь цвели цветы. Огибаем их, будто ноги могут затоптать жизнь. Влетаем по ступенькам на террасу, стуча громко, на весь сад, сапогами. Терраса наполовину застеклена, похожа на длинную галерею. Двери в комнаты распахнуты. Входим, подталкивая и проталкивая друг друга, — всем хочется скорее оказаться внутри и увидеть контру.

Красногвардеец шепотком сдерживает ребят:

— Тихо... Десятка здесь, остальные — на террасу и в сад...

Сейчас, при свете лампы, что стоит на импровизированном камине и посылает желтоватый луч по выступу, расписанному причудливым восточным орнаментом, я рассматриваю красногвардейца. Он ближе всех к свету и его хорошо видно: суховат, лицо вытянуто, щеки впалые не то от худобы, не то от теней, что сине-черными линиями ложатся на все окружающее. Глаза сидят где-то в глубине и иногда высвечивают оттуда каким-то лихорадочным блеском. Копна светлых волос распадается, когда он снимает кожаную фуражку и вытирает с высокого лба пот — холод собачий, а он взмок. Платок не прячет в карман, подносит то и дело ко рту, к пунцовым губам, и тихо кашляет. Говорит с хрипотцой, медленно, будто отдыхает после каждого слова. Позже, в феврале, когда этого парня настигла белогвардейская пуля, кто-то из товарищей сказал: «На пару месяцев укоротила жизнь человеку...». «Почему так?» — спросил я. — «А больше ему не вытянуть. Весна взяла бы Кольку... Чахотка, брат». Тогда-то я и узнал его имя: Николай Климов. Студент из Петрограда.

Сейчас в руках у него браунинг. Держит его, но не пялит дулом в господ, что сбились кучей посреди комнаты. Они уже обысканы и руки опустили. Стоят, глядят исподлобья на студента, на нас. Один полулежит в кресле — вроде отдыхает, только голову слишком откинул назад. Мертв. Выстрел, единственный выстрел, что прозвучал в доме, предназначался для этого пожилого мужчины в дорогом кителе. Седоватая бородка вздернута вверх, с губ тянется струйка крови. Уже застыла. Судя по всему, застрелился.

В доме идет обыск. Ясно слышно, как в просторных, пустых комнатах печатают шаг красногвардейцы, как отворяют двери, как двигают мебель — то стук, то скрип, то повизгивание. Оттуда, через проемы, теперь не защищенные створками, тянет зимним холодом. Не топлен дом. Вот только в этой широкой гостиной тепло.

— Можете сесть, господа, — разрешает Климов. — Нам тут работенки до утра хватит... — Он снова вытирает со лба пот и кашляет тихо, застенчиво, в платок. — А может, и целые сутки... — Улыбается грустно, одними губами. — Если, конечно, вы не соизволите помочь нам...

Арестованные молчат. Стоят, словно окаменели. А тот, мертвый, сидит. Сидит полковник Рябов — позже фамилию его назвали — и как бы подчеркивает свое безразличное отношение к происходящему.

Красногвардейцы заняты обыском. Задержанных охраняет один Климов. Мы тоже, вроде, помогаем. Сгрудились у дверей, смотрим, ждем чего-то.

Вбегает с шумом Маслов. Фуражка на затылке, шинель распахнута — от него в этакий холод веет жаром.

— Ушел, подлец!

Кидается к стоящим посреди гостиной арестованным, бесцеремонно разглядывает их. Отталкивает одного, другого, чтобы лучше увидеть задний ряд. Наталкивается на бритоголового, в бархатной тюбетейке и теплом суконном чекмене мужчину — не то заводчика, не то подрядчика, а может, и сановника из мусульман, говорит зло, прямо в лицо ему:

— Ушел!

Это уже отчаяние. Маслов машет безнадежно