винил во всем своего друга. Как они с Масловым не догадались, что сторож может приметить чужих людей на кладбище и дать знать Штефану. За такую беспечность действительно следует наказать. Но тут же я ловил себя на необъективности. Что же сам не пошел в разведку, не лег в засаду, не накрыл банду. Меня, именно меня надо хлопнуть.

Настроение было гадкое. И погода такая же. Дождь лил с ночи, лил все утро и только часам к десяти притих. Притих, но тучи по-прежнему висели над городом и давили своей незримой тяжестью. Казалось, сверху и даже вокруг таится тревога и гнетет, гнетет.

Усталый от пережитого, я сидел в нашей дежурной комнате и глядел в окно, затянутое серой мутью непогоды. Ждал, может, меня вызовут, может, прикажут взять под арест за невыполнение распоряжения начальника охраны города. Ведь должны что-то сделать со мной. Нельзя же прощать преступления. Я считал, что, упустив банду, совершил преступление перед революцией...

Минул час, другой. Никто не приходил, никто не звал меня. И от этого стало еще страшней, еще мучительнее. Нервы, напряженные до последнего, не выдержали...

В городе чрезвычайное положение

Я вошел к Прудникову и сказал: поскольку приказ мною не выполнен, прошу исключить меня из отряда.

Прудников не отличался многословием и к тому же плохо слышал. Иногда приходилось по два-три раза повторять одно и то же, пока получишь ответ. На этот раз он легко понял, только уточнил:

— Чей приказ?

— Начальника охраны города.

— Так ему и доложи.

Мне было неясно — доложить о ночной операции или о моем уходе из отряда. Пораскинул мозгами и решил, что результаты операции уже известны Гудовичу, следовательно, надо получить его разрешение на уход из конного отряда.

Пошел на Уратюбинскую, в канцелярию начальника города. У подъезда — кони, привязанные прямо к крыльцу, открытая черная машина, удивительно длинная и громоздкая. Народ. Все с красными повязками, вооружены — у кого через плечо винтовка, у кого маузер или наган на боку. Ждут. Чего, не знаю. Суюсь в дверь — меня не пускает часовой:

— Куда? Тут без тебя хватает...

— У меня тоже дело.

— Ничего не знаю. Осади!

Примащиваюсь на скамеечке в коридоре. Набираюсь терпения. Ждать надо, а неохота. Как только из двери выскакивает какой-то красногвардеец, цепляюсь за створку и распахиваю ее. Часовой пытается отстранить меня прикладом винтовки, но я уже внутри, за порогом.

Гудович не один. Человек пять у него. Стоят молча, а он накручивает ручку телефона. Чертыхается. Никак не может получить ответ со станции. Бросает со злостью трубку. Говорит:

— Идите! Без приказа огонь не открывать. Ясно? Приеду сам через полчаса.

Люди с красными повязками на рукавах уходят. Гудович снова принимается за телефон. Снова крутит, и ящик с двумя никелированными звонками отвечает глухим стрекотом.

Проходит минута-другая, усилия не дают никакого результата. Со стуком кладет трубку, смотрит на меня грустными усталыми глазами, не спрашивает, зачем я здесь, что мне надо, только смотрит.

Набираюсь смелости, подхожу к столу. Вынимаю наган из кобуры, кладу перед Гудовичем.

— Это что? — непонимающе вскидывает он брови.

Тихо признаюсь:

— Не смог изловить.

Он задумывается, кусает досадливо губы. Говорит жестко:

— Не мог? Или просто не изловил?

Догадываюсь, что есть различие между этими словами, и охотно соглашаюсь:

— Не изловил.

— Ну, так излови!

Опять приказ, опять требование, а у меня уже все протестует против этого.

— Отпустите... Пойду в Красную Гвардию. На фронт пойду. Куда угодно пойду...

— Большевик?

— Нет еще...

— Заметно.

— Что заметно?

— А то, что струсил. Бери наган и возвращайся!

— Не хочу...

Из-за стола, с визгом и стуком отстранив стул, Гудович поднялся, кулаком двинул по папке, что лежала перед ним, двинул так, что все в комнате отдалось грохотом:

— Мальчишка... А под трибунал не хочешь?!

Грохот меня не смутил и угроза не напугала, а вот за труса обида ожгла сердце. Боль такая, что совладать не могу:

— Да я...

— Что я? Ничего. Бери наган. Живо! Тут не до капризов, беляки за горло берут...

Сунул мне в руки наган, взял за плечи и вывел в коридор. Соседняя дверь была отворена почти настежь. Там шумел чей-то бас, звенел телефон. Гудович втолкнул меня туда.

— Цируль объяснит тебе.

И ушел. Через минуту заурчал автомобиль, и Гудович уехал.

Мне снова пришлось ждать. Цируль должен был что-то объяснить. Пока что не замечал меня, гремел в трубку:

— По линии объявляю особое положение. На частные звонки не обращать внимания. Штаб Красной Гвардии, мастерские и отделения милиции включать немедленно, по первому звонку. Сейчас вызовите третье! Быстрее.

Я ничего не понимал. В городе что-то происходило или должно было произойти. Гудович уехал, а Цируль отсюда руководил какими-то действиями. Он вообще всегда оставался в канцелярии охраны города и редко покидал ее.

Мы его побаивались. Все, начиная с Прудникова. Он одним взглядом своих серых глаз, отливающих сталью, мог заставить человека трепетать. Во всяком случае, язык немел, когда Цируль метал молнии через круглые золотые очки, наполовину затененные мохнатыми бровями. Высокий, в плечах косая сажень, ручищи, как грабли. И все это в просторной, перепоясанной ремнями шинели. На боку увесистый браунинг. Не помню, пользовался он когда-нибудь оружием, наверное, пользовался, но, не в пример другим, не демонстрировал его. У многих ладонь так и лежала на кобуре — привычка или желание придать вес своим словам. Цируль руку правую тянул вперед, говорил, а кисть то разжималась, то связывалась в кулак. Он и сейчас левой держал трубку, а правой резал в воздухе короткие линии, подкрепляя слова.

Поймал на проводе Прудникова. Сразу навалился на него:

— Отряд к тюрьме! Карьером!

Прудников что-то ответил. Наверное, насчет меня. Цируль отвел взгляд от телефона и бросил холодную искру в мою сторону. Прожег, вроде:

— Товарыш! — Сказал одно слово, как всегда искажая и огрубляя мягкие звуки. Латышский акцент не покидал его, хотя Цируль давно работал в Ташкенте среди русских рабочих и революционеров.

Я замер. Не знал, что еще произнесет Цируль. Ведь он должен был дать мне какое-то объяснение, так предупредил, уходя, Гудович. Никакого объяснения не последовало.

— Бегом в отряд... Через пятнадцать минут быть у тюрьмы.

Кулак так и застыл над столом. Это означало, видно, конец разговора. Я повернулся, по-военному четко шагнул к двери. Цируль бросил вслед:

— Бегом, товарыш!