Побежал. Побежал самым обычным манером, придерживая кобуру нагана и тяжело дыша. На мне были увесистые сапоги и длинная кавалерийская шинель, еще не просохшая после дождя.

Бежал не один. Меня обогнала рота красногвардейцев с винтовками наперевес. Они свернули на Кауфманскую, а я обогнул сквер и помчался по Московской к военному собранию, чтобы, обогнув его, сразу попасть в управление милиции.

Мне казалось, что я лечу — полы шинели хлестали по ногам, фуражка съехала на затылок, ветер свистел в ушах, но когда вбежал на крыльцо отделения, то увидел на часах, висевших на стене коридора, — пятнадцать минут прошло. А велено было за это время доскакать до самой тюрьмы.

Во дворе уже перестукивали копытами встревоженные кони. Ребята вывели их из конюшен, ждали команды. Отряд был куцым — человек двадцать набралось, за остальными послал Прудников нарочного. Но ждать нельзя, потом подскачут.

— По коням!

Сам влетаю в седло и прямо со двора пускаю Пегашку рысью. Кучно, с грохотом, вырывается из ворот отряд. Порядка никакого не устанавливаю. Так стаей и скачем по улице до самого конца Шахрисябзской. На карьере срезаем угол и выносимся на широкую Московскую: отсюда рукой подать до тюрьмы.

Не зная обстановки, — да и никто в тот момент не знал ее, — я намереваюсь подскочить к тюрьме и предотвратить, как приказал Прудников, попытку беляков освободить сидевшую в камерах контру. Последние дни в конце Московской бродили группами бывшие военные, я уже рассказывал об этом, подходили к воротам тюрьмы, перебрасывали через забор свертки не то с продуктами, не то с оружием. Одного такого смельчака снял часовой. Мне представлялось то же самое и сейчас: кто-то рвется к воротам и его надо отогнать. Но едва мы вынеслись на Московскую, как я понял, что ошибался.

Улица, начиная от Новой, была запружена народом. Подъехать к тюрьме не представлялось никакой возможности. С карьера отряд перешел на рысь, а потом и на шаг. Сквозь неплотные ряды обывателей, что толпились на мостовой, мы пробрались до самого тюремного базарчика и здесь остановились. Кони уперлись грудью в сцепленный плечами ряд. Это были люди, действовавшие под чьим-то началом.

— Долой красные ленты! — взвизгнул мужчина в меховой шапке и рванулся к одному из наших бойцов, чтобы сорвать с рукава повязку.

— Не трожь! — оттолкнул его тот. — Себя побереги...

— Долой! — подхватили еще несколько человек.

Десятки рук потянулись к нам, хватая лошадей за поводья, стаскивая ребят с седел.

Обстановка была угрожающей, и я, откровенно говоря, не знал, как поступить. Приказать отряду двигаться вперед, к тюрьме, нельзя — люди. Это не царское время, чтобы давить народ. Стоять так и ждать, пока нас окружат и снесут с коней — еще хуже. Главное, непонятно, почему тут толпа, чего хотят эти старички и старухи. В основном к краю мостовой жались мужчины с седыми волосами и такими же седыми бородками. Одеты были хорошо. Некоторые не постеснялись напялить на себя офицерские шинели, правда, без погон. Женщины — они стояли на тротуаре — вырядились в меха и шубки. Публика, знакомая по прошлому. Только зачем притащилась к тюрьме?

Позже все выяснилось. Буржуазные националисты, подогретые прибывшими из Коканда с особыми полномочиями автономистами и белогвардейцами, устроили демонстрацию с целью освобождения из-под стражи деятелей комитета Временного правительства. Это было время, когда кокандские автономисты, создав у себя контрреволюционную власть, развернули бешеную деятельность по мобилизации сил во всех частях Туркестана и даже за его пределами. Идеолог и вдохновитель автономистов Мустафа Чокаев, на словах превозносивший принцип независимости и автономии, на деле торговал им оптом и в розницу. За помощь со стороны генерала Дутова, поднявшего контрреволюционный мятеж на Южном Урале, за поддержку атамана белоказаков Зайцева, он, Чокаев, соглашался на все, вплоть до продажи Туркестана англичанам на полвека. Декабрьская демонстрация автономистов в Ташкенте была пробой сил контрреволюции. Она хотела испытать — крепко ли держатся большевики, стоек ли рабочий класс, не удастся ли свалить советскую власть в туркестанской столице.

Ночью, когда наш отряд поджидал банду у кладбища, на одной из тихих улочек старого города, в доме акционера копей Сулюкта собрался цвет улемистов. Они не произносили за вином и пловом громкие фразы, если не считать тостов во здравие эмира бухарского Сеид-Алим-хана и генерала Дутова, расстрелявшего в Оренбурге большевистские советы. Они смеялись и шутили. Волновались тоже, особенно перед утром, когда приблизился час действия.

Муллы уже ждали команду, и едва правоверные приступили к утреннему намазу, как азанчи стали звать их на подвиг «во имя бога». Почему-то подвиг облекался в довольно странную форму — надо было придти к тюрьме и освободить графа Доррера и генерала Кияшко. Царские слуги не нужны были верующим, от этих господ немало натерпелось местное население в годы войны и особенно во время керенщины. Но обманутые, сбитые с толку автономистами, они направились через весь город к воротам тюрьмы. Вначале демонстрация носила мирный характер, и в Ташсовете не предполагали, что требование автономии, выдвинутое националистами, кадетами и левыми эсерами, лишь мантия, под которой была скрыта истинная цель — нанесение удара советской власти.

Граф Доррер, генерал Кияшко и остальные сподвижники карателя Коровиченко, арестованные в октябрьские дни ревкомом, были кем-то предупреждены о готовившемся контрреволюционном выступлении у тюрьмы. Вечером, во время обхода, один из надзирателей, вызывая заключенных по фамилиям, передавал им, не таясь, записки.

— Ваше сиятельство, — обратился он, например, к Дорреру. — Будьте любезны, посланьице. Желаю спокойной ночи.

Особенно внимателен был к генералу Кияшко:

— Ваше высокопревосходительство, имею честь...

Он, этот служитель тюрьмы, таил в душе надежду на возврат старого. Ему было приятнее держать за решеткой рабочих и солдат, нежели господ. Любил он их тайно.

С утра арестованные ждали событий. Перестукивались через стены, сообщали друг другу приятную и волнующую новость: в городе готовится переворот. Именно, переворот — так информировал белогвардейский центр своих подопечных. Доррер намеревался через несколько часов предстать перед своими освободителями в качестве главы нового правительства. Граф — заместитель генерального комиссара Временного правительства по Туркестанскому краю — считал себя достойным преемником Коровиченко. Втайне к этой роли готовился и генерал Кияшко, недавний командующий войсками Семиреченской области. Бывший начальник Нерчинской тюрьмы, истязавший политзаключенных, он был задержан красногвардейцами на станции Арысь, когда садился в поезд. При обыске у него обнаружили мандат, выданный контрреволюционным центром. Этот мандат уполномочивал Кияшко формировать в городе Екатеринодаре белогвардейские отряды для свержения советской власти.

Если Доррер накануне Октябрьского восстания пытался выдать