к мужчине и начал неторопливо говорить. Говорил о море, о волнах, о бризе и разбитом корабле. Всю свою речь я перемежал словами «знаешь», «уверен», «можешь». Говорил о том, что мужчина может выстроить свою жизнь и вообще не употреблять алкоголь. Алкоголь — это зло и разрушение. Говорил, что мужчина сам знает о своей жизни невероятно много и всё, что было в жизни плохое — связано как раз с алкоголем.

За его спиной снова мелькнула жена, но на этот раз я просто поднял палец, чтобы она не отвлекала. Не знаю, поняла ли она меня или нет, но она исчезла.

Старушка из соседней двери тоже не появлялась. Может быть, и стояла, прислонившись к глазку, но она видела только мирную беседу, не больше.

С отвисшей губы «Коляна» протянулась тонкая струйка слюны. Он находился в трансе, но вот пришла пора заканчивать свой монолог. Я задействовал ещё принцип «собаки Павлова». Когда раздавался звонок, то у неё начиналось слюноотделение, предзнаменующее скорый прием пищи. Тут же при запахе спиртного у «Коляна» должно возникнуть чувство паники, что под влиянием алкоголя его жизнь пойдет прахом.

Он и сам это знал, но вероятно надеялся, что жена выдержит, сын поддержит. Но они только боялись его и ничего не говорил против. А если и говорили, то через алкогольную блокаду слова не проходили.

Теперь же «Колян» подвергся кодировке. Насколько плотной? Думаю, что лет на десять точно хватит. А дальше сын уже подрастет и пусть тогда решают свою судьбу сами.

Что-то мне подсказывало, что решение будет вынесено в пользу отказа от алкоголя. Пока я говорил, деньги вернулись в кошелек. Подопытный даже не обратил на это никакого внимания.

— А теперь ты проснешься и будешь жить светло и счастливо. У тебя любящая жена и любящий сын. Ради них ты готов свернуть горы. И они ради тебя готовы на многое. Но всё это разрушится, если ты позволишь алкоголю проникнуть внутрь себя. На счет «три» ты очнешься и отправишься спать. Раз. Алкоголь начинает выходить из тебя. Два. Он рвется наружу, и ты ощущаешь себя очень плохо. Три!

Мужчина вздрогнул, взглянул на меня полубезумными глазами, а после зажал рот и кинулся внутрь квартиры. Через несколько секунд из туалета послышались звуки рвоты.

На пороге появилась его жена. Она недоуменно посмотрела на меня, на дверь туалета.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — С ним всё будет нормально. Только не позволяйте ему больше пить. И не держите дома ничего спиртного.

— Кто вы? — спросила она дрожащим голосом.

— Не важно, — отмахнулся я в ответ. — Просто запомните то, что я сказал. И ещё, он любит вас и ради вас готов на многое. Помните об этом и никогда не пилите его. Ах да… у вас соли не найдется?

Она также удивленно посмотрела на меня. Потом прошла в кухню и вынесла коробку соли. Я отсыпал себе горсть и вернул коробку обратно.

— Всего вам доброго, — попрощался и ушел в свою квартиру.

— Чего так долго? — встретил меня вопросом Зинчуков. — Соли не мог допроситься?

— Да так, поговорили по душам, — пожал я плечами. — Можно было просто поговорить и не надо было никакую милицию вызывать.

— А я и не вызывал, — хмыкнул Зинчуков. — Вот ещё… беспокоить органы по пустякам…

Я посмотрел на него, но в стальных глазах не нашел ни капли сожаления.

Вот как… Очередная проверка. Я ухмыльнулся в ответ. Думаю, что проверку прошел на отлично.

— Чего улыбаешься? Всё понял? Вот и я всё понял. Ты правильно сделал, Боря-Сеня, но тем самым подвел себя под узнавание. Через месяц-два тебя тут будут искать жены мужей-пьяниц, чтобы молодой волшебник и с их мужем провел сеанс терапии. Но сделал всё верно… Из двух зол выбрал меньшее. И эта забота показывает, что ты неравнодушен к окружению. А это здорово мотивирует.

— Мотивирует?

— Да, всё так… Вот когда придет гример Марина Ковалова, то присмотрись к ней. Только забота помогла ей выжить в послевоенные годы.

— Какая забота?

— Да вот такая… Она же из блокадного Ленинграда. Эвакуировали её оттуда, как освободили город. Она потеряла мать, бабушку, старшую сестру. Мелкая, худющая. Была похожа на худого гнома с большой головой на тонкой шее. Есть не хотела — дистрофия развилась в полной мере. Даже думали, что умрет. Много тогда похожих детей умерло…

Зинчуков вздохнул, помолчал, а потом продолжил:

— Так бы и померла, если бы их сторож не сделал из поленца куклу. Страшную, уродливую, но чем-то похожую на человека. Обернул «голову» куклы дерюжкой, нарисовал на полене рожицу, да и отдал Марине со словами: «Вот теперь это твой ребенок, Мариночка. Ты учи её кушать, улыбаться. Слабенькая она, даже не хнычет. Ты теперь мама её, так что заботься…»

Я молчал. Перед глазами вставала комната с худыми детьми в полуразрушенном доме.

— И она начала заботиться! Начала подкармливать куклу, начала показывать, как нужно есть, да и сама есть стала. Хлопотала о поленце, заботилась, нянькалась, спала с ней. И выжила. Выжила, потому что нельзя было ей умереть, потому что она мама и должна была заботиться о кукле, понимаешь?

Я проглотил ком в горле, кивнул в ответ.

— Вот так вот, Боря, как оно бывает, — сказал Зинчуков.

— Снова проверка?

— Нет, брат, это ты сам можешь у Марины спросить. Тут никакой проверки. Я привел этот пример к тому, что вижу, как ты беспокоишься про объект операции. Там всё будет нормально — какому-то русскому из низшей расы не дадут встречаться с дочерью фюрера. А как только начнут ставить препоны, так мы и выйдем потихоньку на всю цепочку.

— Я буду подсадной уткой, — вздохнул я в ответ.

— Нет, ты будешь подсадным орлом, — хохотнул Зинчуков, а потом посерьезнел. — Это только маленькая деталь из всего того, что планируется сделать против СССР. Поэтому надо учитывать все детали, Борис. Ведь против нашей страны никогда не заканчивалась война. Она лишь откладывалась на время.

— Не совсем понимаю, — ответил я. — Вроде бы сейчас только холодная война идет. И то, движется к потеплению...

— К потеплению, — вздохнул Зинчуков. — Знаешь, чтобы в одном месте потеплело, нужно, чтобы в другом месте кто-то стал холодным.

— Не совсем понимаю...

— А что тут понимать? Ты же новости читал? Так