прислушиваться к тихому ц-ц-ц по стенкам, обклеенным обоями под дерево, которое слышалось по всей кухне. Молча досчитав до задуманного числа – иногда это было десять, иногда два, – я, не выпрямляясь, протягивала руку и старалась как можно быстрее щелкнуть выключателем. А потом наблюдала, как стены выцветают, приобретая вместо темно-коричневого цвет загара, когда тараканы, покрывавшие их в темноте не хуже обоев, поспешно отступали в свои логова. Как только стены возвращали себе изначальный телесный цвет, я снова выключала свет, выжидая и прислушиваясь, пока не слышалось одиночное «ц», потом другое, потом третье – новый хор, набирающий силу. И игра – как «наседка» – начиналась заново.

* * *

Днем время тянулось еле-еле, вязкой патокой голода. Жизнь в Прекрасной стране была куда голоднее, чем за все мои недолгие счастливые годы в Чжун-Го, – это пришло мне в голову всего через пару дней после того, как мы сошли с самолета. Теперь, проходя мимо пекарен и магазинов, мы не останавливались, не прижимали носы к витринам, не раздумывали перед тем как войти, а не побаловать ли нам себя. Ма-Ма словно больше не замечала моего голода.

В Мэй-Го голод был постоянным, надежным другом. Уступавшим только одиночеству. Голод спал лишь тогда, когда спала я, а иногда бодрствовал и в моем сне. В Китае всего лишь нужно было сказать, что он пришел ко мне в гости, и Ма-Ма находила для меня еду. В Мэй-Го я быстро усвоила, что не должна говорить о его присутствии. Это лишь причиняло боль Ма-Ма. Ее лицо отражало болезненные спазмы в моем животе, и в тех немногих случаях, когда я осмеливалась попросить еды, Ма-Ма делала то, чего не делала никогда прежде: она говорила мне, что голод полезен, что нет ничего страшного в том, чтобы дрожать и быть не в силах ни на чем сосредоточиться, и что я должна проверить, смогу ли продержаться до тех пор, пока не покроюсь холодным потом, потому что это будет означать, что я действительно расту и становлюсь сильнее. Если это была правда, должно быть, я стала необыкновенно сильной в наш первый год в Мэй-Го, потому что холодным потом покрывалась каждый раз, когда проходила мимо продуктового магазина или ресторана, каждый раз, когда видела, как ребенок моего возраста с хлюпаньем всасывает тающее мороженое из рожка.

* * *

Со временем я нашла способы помогать Ма-Ма без ее ведома. По мере того как крепчал мой английский, я поняла, что есть определенные вещи, которые Ма-Ма не знает, как делать, а я – знаю. Со временем она тоже это поняла. Когда я перестала задавать ей вопросы, она стала задавать вопросы мне.

– Цянь-Цянь, – говорила она тихим, просящий тоном, и я понимала, что сейчас будет Большой вопрос.

Потом она пускалась в расспросы, например, следует ли ей попросить у Ба-Ба больше денег на продукты? Нет, говорила я, нам сегодня не нужно разбираться с его дурным настроением. У нас есть по двадцать долларов каждую неделю, и этим придется обойтись.

Следует ли нам вернуться в Чжун-Го? Да, конечно, безусловно. Китай был родиной, а Америка воняла мочой.

Когда возникали эти вопросы и она слушала мои ответы, я – не всегда по ее поступкам, но всегда как минимум в момент разговора, – понимала, что жизнь взрослых куда тяжелее, чем мне прежде представлялось.

Однажды вечером, когда мы с ней шли домой из мастерской после долгих часов учебы и еще более долгих часов, проведенных за обрезанием ниток, я повернулась к Ма-Ма и сказала, что мне больше не нужен завтрак.

– Вэй шэнь мэ?[55]

Потому что, как и обед, завтрак в школе был бесплатным.

– Ах! Вэй Шэнь мэ бу зао шо? Кэ и шэнь бу шао![56]

На самом деле, поскольку мы жили очень далеко от школы и я никогда не высыпалась после вечеров в «потогонке», раньше я об этом не упоминала, потому что никогда не попадала в школу достаточно рано, чтобы съесть мифический бесплатный завтрак, о котором только слышала.

Однако я этого не сказала. Вместо этого извинилась перед Ма-Ма за то, что была жадной, и сказала, что ей больше не надо будет дважды в день кормить меня дома.

С этого момента лицо ее чуть посветлело, и каждый раз, когда она звонила домой Лао-Лао, рассказывая ей о красивом доме, в котором мы не жили, о полнехоньких, исходящих паром тарелках, о которых мы только мечтали, она также говорила, как невероятно изумительна и щедра Мэй-Го. Здесь детей кормят бесплатно дважды в день!

* * *

Моя реальность была куда мрачнее, чем образы в сознании Лао-Лао и Ма-Ма. Долгие часы до полудня я коротала в классе, мысленно перебирая вкусные блюда, которые ела в Чжун-Го: запеченная утка, покрытая маслянистой, хрустящей корочкой; обжаренный тофу с луком и перцем; тушеная говядина, пропитанная соевым соусом. Пока шло утро, мой голод питал сам себя и на все отбрасывал тени, его сердце билось в такт тиканью классных часов, его ненасытная пасть поглощала класс целиком.

К двадцати минутам первого мел на доске превращался в сахарную пудру, мои карандаши – в хлебные палочки, а кудрявые волосы учительницы – в булочку с таро. В тот же миг, когда наступало время обеда, вся энергия из моего тела стекала в ноги, которые несли меня в школьный зал-столовую, где я вставала с негнущейся прямой спиной в очередь у стены, занимая место среди других бедных, некормленых, немытых детей. Проходило еще несколько минут, прежде чем в столовую ленивой струйкой втекали богатые дети, неся разноцветные сумочки для ланча, полные домашней еды. И хотя мы, бедные дети, приходили первыми, есть мы садились последними. Пока богатые, чистые, менее голодные дети открывали свои контейнеры с вкусным мясом, сэндвичами и сырными палочками, съедали половину своих сокровищ и выбрасывали остальное, мы стояли по бокам столовой с урчащими животами, сглатывая слюну, прислонившись к стенам. Мы были атлантами в услужении у богатых, обязанными держать потолок столовой, пока они ели.

Мы, бедные дети, никогда не смотрели друг другу в глаза. Только обменивались парой слов каждый раз, когда кто‑нибудь подрезал другого в очереди: никому не хотелось последним получить слипшийся комок бурого месива, который раздатчицы с седыми волосами, убранными в сетки, плюхали на наши одноразовые подносы. Но, не считая этого, обращать внимание друг на друга значило признать очевидное, что каждый из нас был точно таким же, как любой стоящий рядом голодный, вонючий ребенок с зудящей, покрытой перхотью