Обычно к тому времени, как очередь начинала двигаться, большинство богатых детей уже заканчивали есть и уходили на перемену. Начало нашего обеда было концом их трапезы. К тому времени у меня уже часто все плыло перед глазами, и я беспокойно переминалась с ноги на ногу, а потом плюхалась на одну из скамеек, чтобы заглотнуть весь свой обед одним махом. Моему желудку требовалась всего пара минут, чтобы перескочить от боли пустоты к боли переедания: слишком быстро. Гораздо больше времени проходило, прежде чем я замечала какое-никакое удовлетворение от новообретенной, временной сытости. Но к тому моменту я уже опорожняла бесплатный пакетик молока, жаждая заполнить желудок чем‑нибудь – чем угодно.

На детской площадке я редко была способна бегать или играть. Мой желудок и кишки проводили вторую половину дня в гражданской войне: воздушные пузыри, сформировавшиеся утром, исполняли болезненный танец со сгустками пищи и молока. Большую часть уроков во второй половине дня я опасливо держала руку перед животом – на случай, если он выдаст бурчание газов перед моими менее измученными голодом одноклассниками. Я тренировала разум, сосредоточивая его на контролировании звуков в моем животе и на рисе, который ждал меня после школы в потогонной мастерской.

* * *

Как бы ни были плохи обычные школьные дни, короткие были еще хуже. Чаще всего я забывала о них и проводила утро, упиваясь счастливым заблуждением, что вскоре съем обед. Осознание всегда накатывало резко. Моя обувь наливалась свинцом, когда одноклассники вприпрыжку неслись в вестибюль. Я вопила и радовалась вместе со всеми, пусть даже только ради того, чтобы замаскировать голодное рычание в желудке. Казалось, у всех остальных в эти укороченные дни были планы повеселиться и домашние сытные обеды, хотя я уверена, что некоторые так же, как я, тихо страшились раннего окончания учебного дня. Но по большей части мои одноклассники так безудержно трещали о своих грандиозных планах, что часто я испытывала облегчение, дойдя до входной двери. Оттуда они с шумом и топотом устремлялись по улице к своим гостеприимным домам и горячей еде, а я в одиночестве брела к статуе Конфуция на углу Дивижн и Бауэри.

В иные дни Конфуций смотрелся благороднее, чем обычно. Иногда на его плечах красовались кучки голубиных какашек, а порой даже на макушке гордо стоял голубь. Эта статуя вносила в мою жизнь некоторое облегчение. Даже у Конфуция выдался дерьмовый день. Кто я такая, чтобы жаловаться?

Часто перед статуей Конфуция были разбросаны хлебные крошки – пиршество для птиц Чайнатауна. Вид хлебных крошек, побуревших от грязи, особенно болезненно воспринимался в короткие школьные дни, когда слюна скапливалась во рту, а желудок принимался глодать самое себя с удвоенной свирепостью.

В короткие дни, проходя мимо статуи, я старалась не смотреть на крошки. Мысленно я разрывалась между бесплатным рисом, ждавшим меня в темной, дурно пахнущей мастерской, и голодной свободой, буйствовавшей вне ее стен. Обычно мне удавалось продержаться всего час, после чего я уступала пещерному притяжению пищи.

У меня был привычный маршрут, которым я шла, прежде чем явиться в мастерскую. Я поворачивала на Кэтрин-стрит, потом на Восточный Бродвей, шагая мимо магазинов. Мне нравилось перебирать сокровища в своем любимом магазине, где продавали канцелярские принадлежности, прикасаясь то к ручкам с символикой Hello Kitty, то к наклейкам с лягушонком Кероппи, мечтая о дне, когда, возможно, удастся взять что‑нибудь из этого домой. Но желудок было легче игнорировать, когда руки и ноги тоже жаловались на жизнь, поэтому я продолжала путь по Восточному Бродвею, надеясь наткнуться на бесплатную раздачу образцов новых или хорошо забытых старых продуктов.

От чайнатаунских пекарен в этом смысле было мало толку, потому что они не держали корзин с бесплатным хлебом, которые мне несколько раз везло обнаружить в белых магазинах. О нет, чайнатаунские пекарни лишь дразнили мои чувства, вызывая еще более обильное слюноотделение. Готовым противоядием от их соблазна служили рыбные запахи с рынков, и я была благодарна за тошнотворную вонь к тому времени, как добиралась до Манхэттенского моста. А больше всего я радовалась, если подходила к какому‑нибудь ресторану как раз в тот момент, когда подручный повара выплескивал на край тротуара коричнево-серую воду из баков. Вид этой грязной мутной реки отгонял голод, скручивавший мой желудок.

Однако иногда случались осечки: порой слякоть и вода напоминали мне только о черном кунжуте и шоколадном молоке. Иногда даже рыбная вонь – от которой белые туристы неизменно морщили свои большие носы – уносила меня обратно в теплое, безопасное место в Чжун-Го, где когда‑то было возможно съесть слишком много и быть слишком сытой.

Как правило, я шла до Пайк-стрит, где оказывалась перед супермаркетом «Гонконг». В удачные дни там случались бесплатные дегустации, и я наслаждалась каждым полученным кусочком. Но иногда эти продукты лишь обостряли голод, делая его злее, и все, что мне оставалось, – это бежать к открытой пасти рисоварки в мастерской, повинуясь диктату холодного пота, выступавшего из моих пор.

В один такой короткий день в супермаркете «Гонконг» не было ни единой бесплатной дегустации, и я пошла дальше по Восточному Бродвею. Вскоре я добралась до Сьюард-парка у станции метро линии F. И там меня поджидал мираж: грузовик с людьми, которые вручали контейнеры с едой старым и не очень старым китайцам, выстроившимся в очередь. Мой нос опознал содержимое контейнеров задолго до того, как это сделали глаза. Аромат жареного риса был таким ярким, что мне пришлось трясущимися пальцами ущипнуть себя.

Я встала в очередь не задумываясь. Только во время ожидания, когда дрожь в руках и ногах проявила себя во всей красе, я начала думать. По мере продвижения людской цепочки, когда из двадцати с чем‑то человек передо мной оставалось сперва пятнадцать, потом десять, я начала щуриться, поглядывая на окно грузовика, пытаясь разглядеть, кто раздает еду.

Они в форме, вот что я увидела.

Они спрашивают удостоверения личности?

Я так не думала, но уверенности быть не могло.

Следует ли мне рисковать?

Что я предъявлю им, если они все же спросят?

Мне нужна была определенность, поэтому я прищурилась еще сильнее. Прищуривалась до тех пор, пока мои глаза не превратились в щелки, а лицо – в карикатуру на мою расу. Я щурилась изо всех сил, еще остававшихся в моем существе. Но по-прежнему была недостаточно уверена.

Я никогда не была достаточно уверена.

И все же продолжала стоять в очереди, и мое тело сцепилось с разумом в рукопашной, войдя в клинч.