class="p1">Потом передо мной осталось семь человек, а я все еще не была уверена, что меня не поймают.

Всегда иди в другую сторону, когда видишь полицейских, Цянь-Цянь. Голос Ба-Ба наставлял меня повсюду, куда бы я ни шла. Если кто‑то спросит у тебя документы, говори, что не знаешь, говори, что они у твоего ба-ба. Говори, что родилась здесь, что всегда жила в Америке.

Это был не Китай, и я больше не могла полагаться на цвет своей кожи и щербатую улыбку. Я больше не была нормальной: я никогда не должна была об этом забывать.

Шесть человек.

Теперь уже все мое тело присоединилось к рукам, сотрясаясь дрожью, но она не имела ничего общего с голодом.

Пять.

Нельзя, чтобы меня поймали. Нельзя, чтобы меня поймали – это было все, о чем я могла думать. Нелегалка. Депортация. Не знаю. Они у Ба-Ба. Я родилась здесь, я всегда жила в Америке. Нельзя, чтобы меня поймали.

Четыре человека.

Как Ма-Ма и Ба-Ба найдут меня, если меня поймают? Нет, нельзя, чтобы меня поймали.

Трое.

Я была так близко, что видела белые бейсболки людей в одинаковой одежде, их рубашки и кожа были похожего цвета. Они улыбались широкой, открытой улыбкой. Они держали в руках только контейнеры. Я заглянула в глаза одной женщине, и она ответила мне взглядом и улыбкой, которая обняла меня с ног до головы.

Ей можно было доверять. Это не было ловушкой. Нет, нельзя. Да, можно.

В этот момент голова у меня шла кругом от спора с самой собой, силы иссякли в борьбе с желаниями.

Не знаю, в какой момент патовая ситуация дала трещину. Я этого даже не заметила. Но это случилось. Тело уступило, и – как всегда в моей жизни – разум одержал победу. Не успели мои ноги запротестовать, как я сорвалась с места и понеслась по улице, спеша оказаться в безопасности «потогонки».

Какое‑то время это было даже приятно. Я перестала чувствовать голод. Я больше не чуяла запаха пищи. Не слышала, как урчит желудок. Разум и тело были способны только бежать. К тому времени как до меня дошло, что случилось, я пробежала уже много кварталов в неверном направлении, к Гранд-стрит, но все равно не остановилась. Слезы туманили мне глаза, делая мир вокруг нечетким, но я не осмеливалась остановиться. Я продолжала бежать до тех пор, пока не начала ощущать только вкус соли. Я продолжала бежать, пока единственным источником дрожи не остались мои натруженные стопы, ударявшие об асфальт в ритме учащенно колотившегося сердца. И я все равно продолжала бежать. Я бежала бы вечно. Не останавливайся, Цянь-Цянь. Не останавливайся, пока голод не исчезнет.

Во время этого бега только один спутник продолжал мчаться со мной наравне, и это был не голод. Это был страх. Страх был единственным вкусом, который я ощущала; страх был всем, что содержалось во мне; страх был всем, чем была я.

* * *

Не все было плохо. Лишения освещаются тускло, и их темнота укрывала нас щитом. Они были единственным, что мы знали в Америке, так что мы просто принимали их как данность, так же как воздух, втекавший в наши ноздри, и солнце, изливавшее лучи нам на голову. И к тому же были еще вещи, которые мы больше не воспринимали как данность – просто из-за того, как они теперь контрастировали с нашей повседневностью.

Время от времени нам удавалось насладиться по-настоящему вкусной едой. Была ли она вкусна только потому, что мой голод дорос до определенного пика, или потому, что она была объективно, сама по себе вкусна? – этого я никогда не узнаю. Но и по сей день в моей памяти, пробуждающей все органы чувств, хранятся сытные, восхитительные пиршества, которые Ма-Ма каким‑то образом удавалось сотворить на наши еженедельные двадцать долларов. Ма-Ма находила применение каждой крошке пищи. Я не знаю, в чем дело – в ее уникальной кулинарной алхимии, в моем голоде, в розовых очках временной дистанции или, вероятнее всего, в сочетании всех трех, – но до сих пор бывают моменты, когда я ловлю себя на том, что тоскую по вкусу ее соленых арбузных корок и морковных очисток в уксусе.

А в еще более редких случаях – такие дни, право, можно по пальцам пересчитать – Ма-Ма возвращалась из магазина с коробкой выпечки от Entenmann’s. Больше всего мне нравились маленькие пончики в сахарной пудре. Я запихивала их в рот так торопливо, что начинала кашлять, и в воздух поднималась метель сахарной пудры.

А еще были воскресенья. Воскресенья были единственными днями, которые и в Мэй-Го, и в Чжун-Го были в чем‑то похожи. Каждое воскресенье в нашей общей кухне мы с Ма-Ма кое‑как наскребали ингредиенты, смешивая вместе остатки мяса, китайской капусты и чеснока. Время от времени кто‑нибудь из наших соседей просовывал голову в дверь:

– Снова воскресные пельмени?

Мы никогда не заглатывали наживку. Хотя в Чжун-Го мы были рады гостям и делились лишним куском, теперь никакой лишней еды у нас не было.

В те воскресенья, когда Ба-Ба тоже был дома, он делал сочни, энергично раскатывая тесто из обычной пшеничной муки. Он с большей силой, чем Ма-Ма, катал скалку, которую мы купили в магазине «все по 99 центов» и которая, как мне всегда казалось, готова была вот-вот рассыпаться в древесную пыль. Мы мечтали когда‑нибудь купить готовые сочни, выставленные в витрине супермаркета «Гонконг», но Ма-Ма говорила, что они слишком дороги и к тому же наверняка не так вкусны.

Пельмени были четырехчасовым мероприятием того единственного дня, когда Ма-Ма не ходила в мастерскую. В некоторые воскресенья (в зависимости от того, насколько она устала за неделю) мы сидели в задумчивом молчании, мерное движение скалки, в такт нашему дыханию, чередовалось с постукиванием палочек о ржавеющую металлическую миску, в которой лежал фарш для пельменей. В другие дни, когда трудовой неделе не удавалось высосать из ее лица весь свет, Ма-Ма напоминала мне, какими были воскресенья у Лао-Лао.

– Помнишь, Цянь-Цянь? Да-Цзю-Цзю делал сочни, и мы устраивали соревнования: успеем ли закончить заворачивать пельмень до того, как на стол ляжет новый сочень!

В этот момент я как наяву слышала смех, раскаты которого разносились по кухне во время состязания.

– А помнишь, Цянь-Цянь, как ты соревновалась с Лао-Е, кто сможет съесть больше пельменей, и ты съела двадцать штук зараз и не могла даже шевельнуться?

На миг я переставала быть голодной. Я была сыта. Даже пресыщена. Не могла затолкать больше ни крошки ни в одну