Корабль зашел в Орсару, где Казанова бывал и прежде, как нищий аббат. Он полагал, что его не узнают, раз он одет в роскошную форму венецианского офицера, но местный парикмахер и лекарь запомнил его неожиданно хорошо и по необычной причине: «Вы передали определенный знак любви [гонорею] экономке дона Джераламо, которая подарила ее своему другу, поделившемуся им со своей женой. Она передала его распутнику, который распространял “подарок” столь эффективно, что менее чем через месяц я получил пятьдесят пациентов, которых я вылечил за надлежащую плату. Могу ли я надеяться, — продолжил лекарь, — что вы останетесь здесь на несколько дней, чтобы болезнь возобновилась?»

Общение на борту корабля было тесным, Казанова отменно столовался вместе с обширной свитой Антонио Дольфина, а дворяне скоро заделались азартными игроками, и в результате Казанова заболел новой пагубной страстью, последствия которой уже были вне компетенции парикмахеров-лекарей. Он проиграл драгоценности, которые купил или получил от Гримани в качестве страховки в путешествии, а также большую часть своих денег, в фару и бассет. «Единственное, что я получал, — писал он, — так это глупое удовлетворение, слыша, как меня называют “прекрасным игроком” каждый раз, когда я терял самую важную карту».

Примерно в середине мая 1745 года, в соответствии с хронологией Казановы, они прибыли на Корфу, где он пересел на «Европу» — один из крупнейших военных кораблей Венеции и лучший вид транспорта для переправы в Константинополь через Босфор.

«Вид города с расстояния в лье чудесный, — пишет Казанова. — Нигде в мире нет такого красивого зрелища». Стояла середина июля, было душно, и Казанова со свитой посла Дольфина остановился в венецианском посольстве в Пере, прежде чем переехать в летнюю резиденцию неподалеку от деревушки Буюкдере, в районе Стамбула.

Точная хронология этого периода вызывает вопросы, но есть основания полагать, что он датируется 1745 годом. Так или иначе, рекомендательное письмо от кардинала Аквави- вы было переслано бывшему графу Бонневалю, обратившемуся в то время в ислам и принявшему имя Ахмед-паша Караманский, и Казанова — всего лишь два дня спустя после своего прибытия в Константинополь — получил от графа приглашение на аудиенцию.

Константинополь тогда был «бесспорно крупнейшим городом Европы», как писал французский дипломат в 1718 году. Хотя численность его жителей была меньше, чем жителей Парижа и, вскоре, Лондона, но он простирался в нескольких направлениях на тридцать пять миль и поэтому обычно считался самой густонаселенной метрополией в мире. Он оглушал впервые прибывающих туда людей, «его условия [были] самым приятными и удобными во Вселенной»; город был усеян мечетями и минаретами и имел множество садов, расположенных вдоль кромки воды. «Треугольник» старой части города упирался одним концом в Дворец Топкапы, который европейцы с благоговением и удивлением называли «сераль» — золоченая крыша здания будто огнем горела над текущими мимо нее водами. Для венецианца, каким был Казанова, Константинополь, однако, выглядел в некотором отношении знакомым, павшей имперской столицей, построенной на воде, владычицей морей, с выросшим в глубокой изоляции жестко сегрегированным обществом, но только в отличие от Венеции эта столица была в одеждах Востока и казалась особенно яркой молодому еще человеку, совершающему свое первое большое путешествие за рубеж. Кроме того, о Константинополе путешественники рассказывали множество фантастических историй, да и Казанова писал собственные восточные сказки, во многом подражая стилю позднее прочитанных им книг — «Персидским письмам» Монтескье, «Нескромным сокровищам» Дидро и популярному переводу Галланда «Тысячи и одной ночи», получившему особенно широкое распространение во Франции.

Сначала в Константинополе Казанова получил доступ к исключительно мужскому политическому обществу. Женщин, как часто отмечали путешественники, на улицах можно было увидеть редко, а если они и выходили, то, укрытые с головой темным покрывалом, выглядели «как призраки». Первым Казанову с городом познакомил граф Бонневаль. Графу было пятьдесят пять лет, и с 1730 года он был известен как Ахмед-паша. Беспечное отношение бывшего графа к религии, по-видимому, явилось одной из причин, по которой Казанова вдохновился на отстаивание собственной веры при встрече с мусульманством. Бонневаль признавался, что не знает толком ни Корана, ни Евангелия, и был таким же мусульманином, как и христианином. Другими словами, он просто приспособился и ни во что особенно не верил, как принял к сведению Казанова.

Бонневаль чувствовал, что в практическом отношении ему от Казановы будет мало проку, но так как в рекомендациях Аквавива написал, что венецианец разбирается в литературе, то граф: паша пригласил его на своего рода литературный вечер, где говорили только по-итальянски. Здесь Казанова встретил двух турок, которые оставили заметный след в приобретенном в Константинополе жизненном опыте Джакомо. Одним из них был достаточно пожилой Юсуф Али, второго Казанова называет просто «Исмаил».

На новых знакомых Казановы из летней резиденции венецианского посольства, где он жил в июле — августе, произвело большое впечатление, как быстро он сошелся со знатными турками, которые пригласили Казанову в свои дома после итальянского вечера у Бонневаля. Бонневаль предложил Казанове своего янычара, чтобы тот помог ему найти дорогу в гости к туркам, и считал, что Казанова действительно оказался в счастливом положении, не имея «ни забот, ни планов или постоянного места жительства, [отдал] себя судьбе, ничего не опасаясь и ничего не ожидая». Более взрослым мужчинам юный Джакомо, возможно, напоминал о безвозвратно миновавших годах молодости, и оба турка осыпали его знаками внимания.

Юсуф Али был философом и, помимо этого, очень богатым человеком. Он пригласил Казанову отобедать (Казанова описывает поданные яства старого Стамбула — медовые напитки и тушеное мясо) и затем последовал ряд богословских дискуссий. Подобного рода дружеские беседы Казанове нравились, и он даже признался мусульманину, что сам-то он может оставаться волокитой и хорошим католиком благодаря частым исповедям и отпущению грехов: «Я настоящий мужчина, и я христианин. Я люблю женщин и надеюсь насладиться плодами многих завоеваний… ибо, когда мы признаем свои проступки, наши священники обязаны отпускать наши грехи».

Юсуф в удивлении поднял бровь. Он решил прощупать интерес Казановы к исламу, к возможному обращению в него — может быть, из-за того, что изначально познакомился с Джакомо в доме знаменитого вероотступника графа Бонневаля, а может быть, симпатия Юсуфа к интеллектуально всеядному молодому человеку была связана с тем, что он решил оценить юношу как возможного зятя. Зельми, дочь и сокровище души Юсуфа, была единственным его ребенком, будущее которого оставалось неясным. Его сыновья разбогатели и уже не зависели от него, а вот дочь, воспитанную в европейских интеллектуальных традициях, Юсуф не хотел выставлять на брачный рынок Константинополя и, возможно, именно поэтому решился устроить ее брак с венецианцем, имевшим хорошие связи и питавшим склонность к философствованию. Казанова оказался перед сильнейшим искушением — обещанием богатства и красивой пятнадцатилетней девственницы, но колебался из-за двух беспокоивших его причин: во-первых, ему не позволено было заранее познакомиться с Зельми; во-вторых, необходимо было принять мусульманство.