— А я когда-то была профессиональным сторожем велосипедов, — говорю я, нервно хихикая. — До тех пор, пока велосипед, который я сторожила, таки не уперли, а меня не уволили.

Н-да, юмор, как у школьницы, такой же нелепый, как татуировка на руках, которую я делала себе в тринадцать лет. Кажется, до конца жизни не смогу перестать так себя вести.

Он ничего не говорит ни о своей семье, ни о своем творчестве, ни о личной жизни. Хотя во мне сидит чертенок, который подстрекает всех и каждого взахлеб рассказывать о себе, обо всех страшных тайнах, о горьких детских воспоминаниях. Все мои герои сначала рассказывают мне свою подноготную, а потом сердятся, будто я вынуждала их говорить.

Когда мы выпиваем третий стакан виски, он принимается рассказывать о невероятных приключениях одного своего друга, любившего фотографировать каких-то вымирающих птиц. Мне делается ужасно скучно, но я еще счастлива с ним.

Теперь я на автопилоте. Отвечаю в нужных местах. Молчу тоже. Я так всегда делаю, когда беседа скучная. Мужчинам это почему-то нравится. С Дональдом Карром такая же история. Его глаза сияют радостью, он то и дело берет меня за руку.

Наконец бесконечные приключения его друга, безумного любителя птиц, подходят к концу. Вдруг он произносит:

— Какая все-таки странная девочка. Всего-то двенадцать лет, а уже такие серьезные проблемы. А еще алкоголь с наркотиками. Таблетки. Говорят, она ужасно талантлива. Мэри Джейн считает, что она станет всемирно известным художником.

— С чего ты взял, что у нее проблемы с алкоголем, наркотиками и таблетками?

— Мэри Джейн сказала, — говорит он. — Думал, ты знаешь.

— Знаю только то, что проблему с алкоголем она выдумала себе сама, и когда время от времени напивается, то принимается всех шантажировать своим здоровьем. Таблетки, которые она принимает, это от мигрени…

— Мэри Джейн говорила, что с ней нужно держать ухо востро. Она на ее глазах как-то напилась снотворного.

— Раз Мэри Джейн считает, что все так плохо, так лучше бы не с тобой гуляла, а с ребенком сидела, — сержусь я. — Да, проблемы у девочки есть, и много, и мне, признаться, тяжело каждую минуту сталкиваться с чем-то новеньким. Мне почему-то при поступлении на работу никто ни о чем не рассказал. Все время делают из меня дуру. Когда это кончится…

Вот она я. Вот мое истинное лицо — вполне себе заурядное. Стоит мне расслабиться, как оно — шасть! — и выползло из глубин тьмы моей души. Я при каждом появлении этой личины на людях обижаюсь и злюсь на себя, как на последнего врага и негодяя. Злость и смущение мешают дышать. Но я ничего, дышу. Злюсь и смущаюсь все равно, конечно, но дышу. Сейчас я злюсь на себя еще и за то, что сказала о Мэри Джейн. К тому же мне ужасно хочется съездить разок по самоуверенной физиономии Дональда Кара.

— Успокойся, не сердись так, — нежно улыбается Карр, легонько гладя меня по голове своими большими руками.

Улыбаюсь. Натянутая, как струна.

— У меня такая странная должность, что я не знаю, где начинаются мои обязанности, а где кончаются. Я больше не понимаю, когда мне нужно быть с ней и куда ходить. Признаться, даже слово «больше» тут неуместно — я с самого начала ничего не знала. С того самого момента, когда она ворвалась ко мне в каюту, я не понимала, что она хочет от меня.

— Может, ты просто не хотела понять, ведь у тебя нет своего ребенка — говорит Карр. — Эта девочка просто помешана на тебе. Любовь у нее — как ураган, сметает все на своем пути, поэтому ее близкие и боятся. Ведь неизвестно, во что и когда это выльется, — запнувшись, он добавляет: — Но то же самое можно сказать о любой безответной любви.

— Да, согласна с тобой, — говорю я. — Она перенесла любовь к матери на меня, это я уже заметила, — на этих словах я вдруг начинаю реветь в три ручья, и Дональд Карр, обняв, прижимает меня к груди. Сердце у меня опять бешено колотится. Я так счастлива с ним. Хочу, чтобы он меня поцеловал.

— Ты же дала мне слово!!!

Я отскакиваю от Дональда Карра, как ошпаренная. Она нас застукала. Ее глаза стали от ревности узенькими щелками, шарят по моему лицу, как карманный фонарик квартирного воришки по шкафам. Я смотрю на стакан с виски, стоящий передо мной, с горящими щеками.

— Ты же дала слово: когда доделаешь свои дела, вернешься ко мне в каюту. Ты ведь знаешь, что я не люблю ждать, что мне плохо, когда я кого-то жду! Я тебя жду уже полтора часа!

— Я тебе не давала никакого слова, — отвечаю я. — Ты сама сказала: «Дай слово, что ты вернешься». Я не давала тебе никакого слова. Почему ты меня ждала?

— Ты же знала, что я тебя жду! — кричит она. — Я для тебя — ноль, пустое место! Тебе наплевать, как я люблю тебя, как мне плохо, когда я тебя жду, как мне обидно, что ты меня не любишь! Меня для тебя не существует, не существует, не существует!

— Хватит уже! Заткнись наконец! — шиплю я. — У меня больше нет сил каждый день терпеть эти сцены. Насильно меня ты своей матерью не сделаешь. Тебе не удастся тащить меня, куда тебе заблагорассудится, навязав мне любовь и близость, которых я не желаю. Оставь меня в покое! Отстань от меня! Я просто твоя компаньонка, только и всего!

Она хватает со стола мой стакан виски, и я ловлю ее за руку. Весь бар не сводит с нас глаз. Выдрав стакан у нее из рук, я швыряю его на пол. Осколки брызгами, как слезы, разлетаются в разные стороны.

Девчонка убегает прочь. Я бегу следом. Добежав до своей каюты, она запирается на ключ. Я колочу в дверь.

— Отстань от меня! — кричит она.

Я, как сумасшедшая, продолжаю колотить:

— Открой, или я выломаю дверь!

Через некоторое время она открывает. На лице — ангельская улыбка. А с запястий стекает кровь. С трудом понимая, что происходит, я толкаю ее на кровать. Выкидываю на пол содержимое тумбочки, где стояла шкатулка с драконом. Шкатулки там нет. Выворачиваю содержимое других ящиков. Ее нигде нет.

Кричу ей:

— Где проклятая шкатулка?

Она молчит.

И продолжает спокойно лежать на кровати. На простыне под ее запястьями расплываются красивые кровавые пятна.

Вбегает Мэри Джейн. Затем все происходит, как в замедленной съемке. В каюту вбегают какие-то незнакомые люди в белых халатах. Берут на руки девочку. В их руках она похожа на маленькую птичку. С изумлением замечаю пятна крови на ковре. Мэри Джейн в ужасе смотрит на меня. Глаза у нее такие холодные, что кожа у меня на лице, там, где ее коснулся ее взгляд, мерзнет. Девочка зовет меня. Ее выносят, и я догоняю их уже на палубе.

— Шкатулка у изголовья, — лепечет она. — На тумбочке.

Нахожу шкатулку. Она совершенно пуста.

— Она приняла снотворное!!! — кричу я кому-то невидимому. Будто кто-то дал мне пощечину. Темнеет в глазах. Обморок.

Какой-то шепот… Качаюсь на волнах… Перед глазами всплывает лицо актрисы Норан. Будто вижу ее во сне. Пытаюсь пошевелить пальцами. Очень устала. Очень. Внутри — пустота.