— Милый Джон, я тебя очень люблю. И пусть это прозвучит странно после того, как я на тебя накричала, но я горжусь тобой. Иди-ка сюда. Сядь рядом со мной.

Я подошел и опустился рядом с Беллой на спальные шкуры. Мне было неловко-неловко, потому что я знал, что сейчас будет. Она поцеловала меня в щеку, погладила меня, взяла за руку и положила мою ладонь себе между ног. Я ведь уже рассказывал, как бывало в Прежней Семье. Женщины предлагали молодым парням переспать, и никто ничего не имел против. Но Белла не Марта Лондон. У нее никогда не было детей, да она их и не хотела. Она занималась этим не ради детей. Если честно, ей даже не нужно было всего этого: ей просто хотелось, чтобы ее там поласкали пальцами.

Другое отличие было в том, что Белла делала это только со мной, парнем из собственной группы. Это было не принято: женщины не спали с парнями, которых растили с детства. Да, им можно было заниматься этим с кем угодно, но все же обычно такого не случалось. Женщины растили мальчишек, женщины спали с мальчишками, но не с одними и теми же.

— Я устала и на нервах, родной, — проговорила Белла, — а завтра у меня будет такой тяжелый день в Совете.

Да, я любил Беллу. Она была добра ко мне. Из всех взрослых в Семье она единственная понимала меня по-настоящему. Я восхищался ею. Она была умна, одна из самых светлых голов в Семье. Но мне не нравилось спать с нею, я мечтал это прекратить — просто не знал, как отвертеться. Поэтому выполнил все, что от меня требовалось: Белла направляла мою руку, прижимала там, где ей хотелось, иногда так сильно, что мне становилось больно. Она закрыла глаза и скривилась, словно для нее это была трудная-претрудная работа, а вовсе не удовольствие.

Признаться, для меня это тоже был тяжкий-претяжкий труд, и не только в этот раз, а всегда. Казалось, будто тело Беллы заперто в каком-то крохотном укромном местечке внутри ее тени, — ее живое счастливое тело, давным-давно потерянное, придавленное грузом забот, — и ей необходимо было, чтобы я хоть на миг его освободил, выпустил погулять, снял накопившееся напряжение, чтобы она смогла расслабиться и заснуть. Это и был тяжкий труд.

Наконец Белла еле слышно вздохнула, изо всех сил прижала мою руку к себе, потом отпустила, и я понял, что она кончила.

— Спасибо, Джон, а теперь мне надо поспать.

Я не был доволен. Я не был спокоен. Но все же я чмокнул Беллу в щеку и вылез из шалаша в группу. Те, кто слушал снаружи, как Белла кричала на меня, переключились на другие дела: кто-то поправлял шалаш, кто-то скоблил шкуру, кто-то играл в шахматы. Как будто они старались занять себя чем угодно, чтобы не слушать, изо всех сил пытались не замечать, что выволочка, которую устроила мне Белла, странным образом превратилась во что-то совсем другое. Никто не сказал ни слова. Джейд, моя мать, так сосредоточенно скребла шкуру, словно злилась на нее за что-то. Только моя тетя Сью и ее сыновья, Джерри и Джефф, смотрели на меня с любовью. Джерри встал и с тревожным-тревожным видом направился ко мне, но я отмахнулся: мол, хочу побыть один.

Дэвид злобно уставился на меня: его глаза на ободранном мышином рыле, казалось, полыхали холодным огнем. Смоляным клеем и шерстячьими жилами он крепил к своему охотничьему копью новый наконечник из черного стекла. Мне показалось, Дэвид догадался, чем мы с Беллой только что занимались, и ненавидел меня за это. Он смерил меня свирепым взглядом, отвернулся и сплюнул. Я опозорил Беллу и всю нашу группу перед всей Семьей, и все-таки Белла пригласила меня к себе в шалаш и переспала со мной (по крайней мере, так думал Дэвид). Он же выполнял все ее просьбы, но она никогда его не звала и вообще к себе не подпускала. Бесполезно уверять Дэвида, будто мне не нравилось то, что Белла проделывала со мной. Без толку. Он был мышерылом, а все мышерылы бесились из-за того, что старомамки спали с кем угодно, только не с ними.

* * *

Я отправился к Иглодревам, но и там меня встретили холодно. Не верилось, что всего несколько дней назад все носились со мной и наперебой хвалили за то, что я убил леопарда. Сейчас же при виде меня они морщились, как будто от меня все беды, и цедили: «Нет, Джон, Тина не выйдет погулять, она разговаривает с Лиз. (Лиз была вожаком Иглодревов: толстая, вспыльчивая, самодовольная баба, полное ничтожество в сравнении с нашей Беллой.) Лиз хочет, чтобы до конца Гадафщины все наши новошерстки оставались в группе».

В общем, я прошел краем Бруклинцев к Стечению Ручьев, стараясь не попадаться никому на глаза. С ветки на меня смотрела маленькая переливчатая летучая мышь, обмахиваясь расправленными крыльями, чтобы охладиться, и потирая сморщенное рыльце маленькими черными лапками.

Иногда я ненавидел Эдем. Ни я, ни моя мать, ни бабка не знали ничего другого, но я безумно тосковал по яркому свету Земли — заливающему все свету, ослепительному, как внутри белого светоцвета, — и созданиям, которые жили там — с красной кровью, четырьмя конечностями и одним сердцем, как у нас, в отличие от тварей эдемских с их зелено-черной кровью, двумя сердцами и шестью лапами — что у летучих мышей, что у леопардов, что у птиц, что у шерстяков. Иногда мне казалось, что если я проглочу еще хоть кусочек зеленоватого эдемского мяса, меня вырвет собственными кишками. И все же я никогда не пробовал ничего другого, да и не попробую, если, конечно, не доведется отведать человечины. А такого в Эдеме сроду не бывало.

Я перешел Слиянье Ручьев по бревенчатому мосту (мысленно умоляя тени Томми и Анджелы, чтобы на тропинке у Ручья Диксона мне не встретился этот старый зануда, одноногий Джеффо), направился к Глубокому озеру, спустился по скалам и нырнул в теплую-претеплую воду, к ярким каньонам волнистых водорослей и крохотных светящихся рыбок, которые бросились от меня врассыпную.

Взрослые учат, что мужчины не должны спать со своими сестрами, матерями, дочерьми, — дескать, это дурно-предурно, — а потом рассказывают, что Гарри именно так и поступал: спал со своими сестрами, потом с их дочерьми, — и хвалят его за это, мол, мы все должны быть ему благодарны, потому что иначе бы нас на свете не было. Между прочим, мы все тут братья и сестры. У каждого из нас, у всех до единого, один и тот же отец и мать, Томми и Анджела, так что с кем ни спи, а все равно это дурно. Пусть Белла мне не мать, но она моя родственница, как и все остальные женщины в Семье. И отчасти даже все-таки мать, потому что она меня растила. Она мне рассказывала разные истории. Выслушивала меня. Она была мне больше матерью, чем Джейд, которой вовсе не хотелось заводить ребенка. (Ей не улыбалось торчать в группе с малышней, старичьем и клешненогими.) Так что для меня спать с Беллой — вдвойне дурно, как и позволять ей пользоваться мною. Дурно-предурно, пусть даже мы с ней не переспали в полном смысле слова.

Вот о чем я думал, плавая туда-сюда по Глубокому озеру. Я греб изо всех сил, стараясь вымотаться, чтобы вода омыла мою кожу и очистила меня. «Это плохо, это плохо, это плохо. Я плохой, я плохой, я плохой». Наконец я вылез из воды на берег, где мы сидели с Тиной. Я сорвал с дерева белый светоцвет и покрутил в руках: сияющий белый шар с одним-единственным маленьким отверстием, чтобы махавоны могли забраться внутрь. Я поднес светоцвет к лицу и заглянул в него. Внутри цветка ползала крошечная мушка, залитая со всех сторон прекрасным, ярким белым светом. Там не было темноты. Мушке не было нужды смотреть ни в черное небо над головой, ни на темные стволы деревьев. Она не видела ничего, кроме света. При мысли об этом у меня на глаза навернулись слезы.