Тут меня охватило странное чувство, как будто все это уже было, давным-давно, но на этом самом месте. Кто-то сидел у Глубокого озера, смотрел в светоцвет и плакал. И это был не кто иной, как сама Джела. Нет, не эта дура Джела, одна из Старейшин, а первая Джела. Анджела Янг, моя прапрабабка, наша общая мать. Она пришла сюда и сидела тут одна-одинешенька, чтобы Томми и дети ее не нашли. Она сорвала светоцвет и глядела в него, вспоминая свой далекий мир, залитый ослепительным светом, и людей, живущих в нем. Она плакала, плакала, плакала, пока не кончились слезы; тогда она смяла светоцвет и швырнула в озеро.

Говорят, Томми с Анджелой не ладили. Вроде бы он сердился, если что-то выходило не по его. А Анджела ненавидела Томми за то, что он с ней сделал: это ведь из-за него она попала в Эдем, из-за него и его друзей, Мехмета и Диксона. Она никогда не прилетела бы сюда по доброй воле и никогда не связала бы жизнь с таким, как он.

— Понятно, почему она плакала, — сказал я себе.

Но тут я подумал: «Шея Тома, ну что за чушь? Я стал как идиотка Люси Лу. Разговариваю с тенями, общаюсь с умершими. Откуда мне знать, что чувствовала Анджела? Откуда мне знать, что она сюда приходила? Я, как остальные, грежу наяву, тешу себя глупыми байками, притворяясь, что это правда, тоскую по дурацкой Земле и жалею себя, потому что не могу получить все, что хочу».

Я смял светоцвет и бросил в воду, совсем как Анджела.

— Член Тома и Гарри! — умывшись, произнес я вслух. — Мы в Эдеме. Быть может, за нами никогда не прилетят с Земли и не заберут нас домой. Да и какое «домой»: мы же там никогда не были!

— Ты теперь разговариваешь сам с собой? — спросила Тина.

Она сползла вниз по скалам, тихо-тихо, как древесная лисица. Не знаю, сколько она пробыла здесь и что видела.

— Хочешь, поищем устриц?

— Ага, хорошо, но только давай все остальное не сейчас, а то я не в настроении. Переспим как-нибудь в другой раз.

— Почему?

— Не хочу, и все тут.

— Я искала тебя у Красных Огней. Джерри мне сказал, что Белла позвала тебя к себе в шалаш, и все подумали…

— Не будем об этом, ладно?

На минуту мне показалось, что Тина вот-вот вспылит, но что-то в моем лице заставило ее сдержаться. Она кивнула, пожала плечами и натянуто улыбнулась.

Мне было грустно-прегрустно. И страшно. И жалко-прежалко Джона. Беллу я тоже жалел немного, жалел и злился на нее.

Больше всего я люблю, когда все ладят друг с другом. Мне нравилось, когда все хвалили Джона. Когда при встрече люди из других групп говорили мне, что Джон храбрый-прехрабрый или что Белла — лучший вожак в Семье. И мне было больно, что Джон с Беллой всех расстроили и разозлили. Пожалуй, еще больнее, чем если бы все разозлились и расстроились из-за меня. Но я не винил ни Джона, ни Беллу. Я знал, что те, кто сильнее меня, не заботятся о чужом мнении. Я понимал, что у них могут быть другие причины делать то, что им важно, даже важнее того, чтобы всем нравиться, важнее доброты. Если честно, поэтому я ими и восхищался: в них было то, чего нет во мне, — сила воли. Поэтому я на них и не обижался, только мечтал, чтобы все снова стали восхищаться Джоном так же, как я, и хвалили Беллу как лучшего вожака в Семье, а не перешептывались и не шипели.

Чего я еще терпеть не мог, так это секретов. И когда люди не говорят, что думают. Клянусь сердцем Джелы, и так-то непросто разобраться, что к чему!

— Почему все молчат? — шепотом спросил я у Лиса, когда Джон сидел в шалаше у Беллы, а все вдруг затихли.

Лис подмигнул, взъерошил мне волосы, как будто я мальчишка-несмышленыш, встал и отошел от меня.

Я отправился к маме.

— Джон сейчас там спит с Беллой? — спросил я. — Почему все замолчали?

Сью сжала мою руку, но ничего не ответила.

Даже Джефф не захотел со мной поговорить.

И Джон, когда наконец вылез из шалаша Беллы, тоже отмахнулся от меня, ушел прочь из группы и вернулся только спустя четыре-пять часов, когда все уже спали или пытались заснуть.

— Что с тобой, Джон? — прошептал я, когда он забрался в шалаш, который делил со мной и Джеффом.

Но Джон ничего не ответил, залез под спальную шкуру и затих.

Я же глаз не сомкнул до следующего дня. В Гадафщину и так приходится непросто: спячки и бдни идут наперекосяк, а сейчас еще труднее — все встало с ног на голову. Кругом творилось что-то странное-странное. Только что Джона превозносили до небес — и вот уже вся Семья на него злится. Беллу называли лучшим вожаком, а сейчас даже ее собственная группа думала о ней такие жуткие-прежуткие мерзости, что и вслух не сказать.

При этом что Джон, что Белла, похоже, понимали, на что шли. Они сознательно поступили так: они отлично знали, что все рассердятся. Джон с Беллой поступили как два хитрых-прехитрых шахматиста, которые неожиданно жертвуют королевой: все недоумевают, почему они так поступили, но догадываются, что не случайно, а по какой-то причине, которая обнаружится через три-четыре хода.

— Ты выступишь еще раз? — спросил я шепотом. — Когда Семья снова соберется на Поляне Круга, ты попробуешь еще раз?

Джон ничего не ответил, а Джефф прошипел мне со своего края шалаша:

— Оставь его в покое. Дай ему поспать.

* * *

«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»

Когда внезапно затрубили рога, объявляя второй день Гадафщины, у меня сна не было ни в одном глазу.

«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»

Ненавижу этот звук. Он для меня все равно что прочие семейные гадости, вроде секретов, слухов и всего того, о чем обычно так охотно сплетничают люди, да еще такими словами, что сразу и не поймешь, в чем смысл, и приходится догадываться.

«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»

Джон сел, потер обеими руками бородку и зевнул. Вид у него был усталый-преусталый.

«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»

Джефф тоже сел, потер свои искривленные ступни и, прищурясь, посмотрел на Джона. Мой братишка тоже был из таких: вел свою игру и не заботился о том, что подумают другие, поэтому, пожалуй, понимал Джона лучше меня. Они оба походили на шахматистов, а я и мне подобные, скорее, были фигурами на доске.

«Гааааааар! Гааааааааар! Гааааааааар!»

Нам не нужно было идти на Поляну Круга, потому что на второй день Гадафщины Совет обычно обсуждал Грамму без посторонних, но рога трубили, чтобы вся Семья знала: пора вставать и приниматься за дело, и до конца Гадафщины нельзя возвращаться к привычным дням и спячкам.

Мы выползли из шалаша — сперва Джон, за ним я, потом Джефф. Старый Роджер, Белла и моя мама Сью жарили на завтрак всей группе стебли звездоцветов и вяленую рыбу.