как мед, янтарно-желтого света, и по дороге застывали в воздухе и примерзали к деревьям». Могли бы вы, читая эти фразы вне текста романа Пастернака, угадать, каков его сюжет? Сюжет трагический, страшный, совсем рядом с приведенным отрывком – и вовсе полный нечеловеческого ужаса. И таких как бы отступлений в романе Пастернака очень много. Ибо этот писатель не может рассказывать о жизни своего героя, не пытаясь передать (насколько это вообще возможно вербально) его ощущения. Музыку его души. Ну, а сюжет – сам по себе. В его изложении помогает логика, мышление. Впрочем, без их участия и музыку души описать словами вряд ли было бы возможно.

Как видим, говоря о поэте, совсем не похожем по типу личности на Пушкина, мы вышли все на ту же тему – тему взаимодействия всех психических функций в личности творца. При очень разных исходных установках. В данном уникальном случае мы можем говорить именно о четырех функциях. Ибо Пастернак, создавая своего героя, совершенно сознательно наделил его еще особой интуицией, выразившейся в способности уникального медицинского диагноста. Чем сам он обладать не мог никак, и что делало его героя более близким к Гармонии. Ее поэт и сознавал, и чуял всем своим существом. Без подсказок Юнга.

Сказанное о Пушкине и Пастернаке объясняет, почему при определении одного типа личности у разных аналитиков так часто получаются различные результаты. Было бы слишком просто, если бы все люди «раскладывались по полочкам». Даже если этих «полочек» не шестнадцать, как у Юнга, а в разы больше. Но нам порой так этого хочется – все разложить. Поверить алгеброй. Нас этому научили еще в школе. И не только на уроках математики. Падежей должно быть ровно шесть! А все эти «в лесу», «в носу» или «господи» – это исключения – забудем их. Общественный строй бывает или рабовладельческий, или феодальный, или… И все эти Швеции – забудем, как бы много их ни было. Исключим. Материя – это или поле, или вещество. А свет… Ну, вы уже поняли.

А тут – личность! И мы ее хотим так: «на или – или». А она порой – сложная. И разная.

* * *

Так что же, все, написанное выше, – напрасно? Раз «по полочкам» нельзя, то не стоило и огород городить? Стоило! Полезно учиться и на сказках, и на ошибках попыток свести жизнь к схеме. И – полезно идти дальше. От схемы. Просто психологии, видимо, еще предстоит большой путь роста и развития. Недаром же большой психолог, нейрофизиолог и лингвист Татьяна Черниговская считает, что самый сложный объект во вселенной – человеческий мозг. И самый неисследованный.

* * *

Как бы то ни было, потренировать свое умение разбираться в людях – и в себе! – на упрощенных персонажах художественной литературы в любом случае полезно. А потому – займемся еще одним вариантом упрощения – не сказочным, хотя и вполне традиционным для литературы. Традиция этого стиля восходит еще к Лукиану. Речь идет о шаржево-карикатурной сатире. (Например, в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина этот жанр соседствует с его сказками. «Техника» похожая.)

«Существуют два вида карикатуры: одна преувеличивает истину…, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому, который один только и допустим». (И.С. Тургенев, «История одного города», ПСС, Т 10, стр. 264)

Мы для наших «упражнений» используем пример более к нам близкий: творческого последователя Щедрина в этом жанре – Михаила Булгакова. Разумеется, выбирая только тех его героев, которые выписаны гротескно. Самые яркие из них – члены хулиганствующей свиты Воланда в «московских» главах романа «Мастер и Маргарита».

Как мы помним из концовки романа, на самом деле эти трое – Азазелло, Коровьев и Бегемот – вовсе не так просты, как могло показаться по их виду и поведению в Москве. Но раз уж мессир (а точнее, Булгаков) решил, что им следует побыть сказочными, грех не воспользоваться.

Из всех троих самый интересный – шут, окаянный Ганс. Он же – наглый котяра Бегемот. Именно он проделывает свою клоунаду – от первого своего появления и до перевоплощения в истинную личность – с явным наслаждением. Ибо дуракаваляние – это не обязанность, не работа, а самая его суть. Даже когда зрители явно неблагодарные и не в состоянии оценить весь блеск его шутовского дарования. (Разумеется, кроме нас, читателей!) «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус. И еще считаю своим долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное». Воистину шут такого уровня достоин Князя мира! О подобном шуте короли всех времен могли только мечтать. И – Булгаков. Вот мы его мечтой и наслаждаемся.

А Мастер? Ну, он-то сразу почуял, кто́ перед ним. Потому и обращается к Бегемоту на «вы». Ведь он, Мастер, отчасти – ипостась самого Булгакова. И уж коли он «всё угадал» про Иешуа и Пилата, то и свита Воланда для него – не троица полукарикатурных хулиганов, а нечто куда более глубокое. Рыцари свиты Князя.

Мы, однако, временно имеем дело с валяющим дурака котом Бегемотом. С ним и будем играть.

Обаятельный. Но при этом очень опасный. Что им движет, когда он развлекает не мессира, а себя – и нас? Например, во время попытки ареста в нехорошей квартире. Уж там-то он всяко валяет дурака «ради искусства». Рядом нет даже Коровьева, нет зрителей. Бегемоту это все явно просто нравится. Почему?

Надеюсь, доказывать, что перед нами выраженный интроверт, необходимости нет. Само всемогущество (почти) – тому залогом. Все поступки Бегемота (если, конечно, он не выполняет прямое указание мессира) продиктованы лишь одним: желанием «сделать весело». Не думая. Обаяние подскажет. Иначе говоря – интуиция. Ну не от ума же вся эта феерия клоунады! Сплошная импровизация. Ум при этом никуда не девается – без него в шахматы с Воландом не поиграешь. Но это – так сказать, по работе. А будучи свободным в выборе образа действий – то есть почти все время его появлений в романе – Бегемот безоговорочно интуитивный тип. Именно эта сторона личности фиолетового рыцаря Ганса была временно задействована Булгаковым для «московских» глав романа.

Итак, члены свиты Воланда могут по своей – и мессира – воле управлять собственными психологическими типами. Ведь и Коровьев, и Азазелло в своих истинных ипостасях совсем иные, нежели их московские образы. Тем более осмысленно эти «московские» типы анализировать, ведь они доведены Булгаковым до чистоты. Уж его-то интуиция тонкого беспощадного шутника никаких