Киевского, в подвале. Дом стоит на снос еще с прошлого года. Наверное, с тех пор там этот сверток и лежал.

Петр Адольфович уже тянул к обломкам руки. Они дрожали, потому что издали еще увидел он спиральную кривую завитка, теперь уж видел на одной из дек двойной ровнехонький ус… Он стал было пытаться как-то разделить обломки двух скрипичных тел, вдавившихся одно в другое, но профессор жестом остановил его:

— Не стоит здесь, Петр Адольфович. Возьмите домой. Это вам. На что-нибудь да сгодится, я думаю.

Старый Граббе, чуть слыша себя, бормотал благодарности. Поскольку летнее тепло уже пришло, профессор Шустер начал ездить на «Москвиче», и Петр Адольфович со скрипичным футляром и врученным ему свертком был на оной машине довезен до самого своего парадного.

Дома все было вскрыто, все было рассмотрено. Был ужас в застывших глазах, и была потом тихая, малозаметная радость-печаль в уголочках старого, слабого рта. Вытягивались из обломков гвозди и брезгливо, вместе со страшнейшими фанерными заплатами отбрасывались в сторону, на пол, подальше. Раскладывалось на столе то, что еще было живым, или целым совсем, или только пораненным. Одно и то же дерево, один и тот же распил у обеих скрипок. Нашлись и клейма — скромные, выжженные слабо монограммы фирмы, которая так и не преуспела: на «новой» скрипке монограмма состояла из P, P и G в изящной готической прорисовке, на «старой» — лишь две буквы: P и G — в простом латинском написании. Собственно, скрипки не были «новой» и «старой». Они обе были сделаны в Маркнейкирхене, но одна там пролежала целехонькая и нетронутая до конца последней войны, а другая ушла когда-то с Петером Граббе на российский фронт и осталась там, в карпатском городке, — он помнил, у кого. Старик не раздумывал вовсе над тем, как они оказались вместе, здесь и теперь: он чувствовал, что это все — за гранью, так сказать, рассудка, но он не меньше чувствовал, что именно теперь и здесь ему надо рассудок свой беречь, поскольку мысли его разбегались, слабели и вовсе могли отлететь, оставив голову и тело лежащими в обмороке или и хуже того — безжизненными вовсе. Петр Адольфович взял себя в руки, разум к нему возвернулся, и он подумал, что брата Пауля, конечно, уже нет в живых, иначе как бы он допустил, чтоб такую скрипку из их драгоценной коллекции взяли — как это? — по репарациям. Но ведь оставил же он сам, Петер, лучший свой, любимый инструмент у этой девушки-танцуньи — как ее звали, он даже не знал.

Весь остаток дня сидел Петр Адольфович Граббе над своими скрипками. К вечеру он знал уже все и про обе скрипки и про самого себя. Он снял телефонную трубку и набрал номер Шустера.

— Соломон Борисович, простите, что беспокою. Все сидел над вашим подарком. Еще раз спасибо вам. Хороший материал. Итальянский. И вот что, дорогой. Мы собираемся еще раз в среду, а там ведь июнь, перерыв на лето. Так я уж не приду. Буду колдовать теперь с этими всеми… кусочками. Есть у меня одна мысль.

— «Отношение к звуку»? — не удержался от улыбки собеседник.

— Ну да, ну да, — поспешно согласился Граббе, чувствуя в голосе Шустера иронию. — Поработаю летом.

— Вот что, милый мой, — вдруг настойчиво сказал профессор. — У вас эмфизема, сердечная мышца и все такое. Лето обещают жаркое. Нельзя так. Берите-ка свои рабочие материалы, все, что вам нужно, и давайте на юг. В Крым, на солнышко, на море — и под наблюдение врачей. Непременно. Сегодня что, воскресенье? А ну-ка, я вам через часок-другой перезвоню? Вы дома?

Шустер тем же вечером договорился: его знакомый, директор санатория в Форосе, в Крыму, обещал пристроить старика на жительство к кому-нибудь из персонала, а курсовку на питание и медобслуживание выписать на месте. Обойдется все совсем не дорого. «Да и мы, правление Дома, что-нибудь вам подкинем», — добавил Шустер.

Спустя неделю Граббе был на месте. Форос не совсем обычный курортный поселок Крыма, с ним связано всякое. Например, здесь дача, где, как известно, жил Горький, и ходит тут слух, что здесь же он был отравлен. Менее известно, что из окна санатория, чтоб избежать скандала, прыгнул в ночь от любовницы космонавт Гагарин и проломил себе лоб, отчего и появилась у него над бровью необъясненная прессой вмятина. Главное же, расположенный точно под Байдарскими воротами мыс Форос является самой южной точкой Крыма, и это точно не легенда, не сплетня и не историческая двусмысленность[1]. Но, более того, «южнее южной» этой точки, через проливчик в какие-то двадцать-тридцать сантиметров, отходит от суши в море каменный скалистый островок метра, может быть, четыре на четыре площадью, и на островочке этом стоит рыбацкий сарайчик с лодкою, лежащей у подветренной, когда дует с моря, стенки. Хозяином сарайчика был санаторский истопник, к кому в квартиру, в маленькую комнатку, за рубль в день, Петра Адольфовича поселили. Увидев свое тесное жилье, спросил он истопника, где бы можно было ему заниматься работой по дереву, может быть, в кухне, днем, когда никого нет в квартире? Хозяин почесал затылок и повел постояльца к сарайчику. Петра Адольфовича домик этот привел в восторг. В нем было и хорошее окошко, были и два керосиновых фонаря на вечер, хозяин сложил снасти в угол, устроил из ящиков как бы две тумбы, на них положил лист толстой прямой фанеры, — так просто и легко устроилось с рабочим местом. Море шуршало и рокотало, оно и старый мастер через сутки-другие привыкли друг к другу, — каждый, как и всю жизнь до этого, занят был своим извечным и забавным делом — что-то там обкатывать, обстругивать, сглаживать, формировать. И не обвиняйте в натянутости аналогии — сия аналогия существовала, и Граббе ощущал это куда лучше нас с вами.

Глубоко вдаваться в то, что делал мастер, здесь нет никакой возможности. Понять его работу в те дни, когда он трудился, вряд ли смог бы даже кто-нибудь из его коллег. Ведь он никому не раскрывал своего замысла, но даже если бы он его и раскрыл, Граббе сочли бы изобретателем из числа одержимых — сумасшедших, что стремятся переделать в мире все, начиная от колеса. Наблюдая со стороны, можно было видеть только, что он обработал поначалу деки — верхнюю и нижнюю, составив их из сохранившихся половин, подогнав их одна к другой, тут и там заделав тщательно изъяны. Вообще, на все имевший собственные взгляды, Граббе считал, что некоторые побитости дек,