По велению Диониса Мидас отправился к реке Пактол, к тому месту, где она выходит из-под земли, и умылся. Чистые воды смыли с него злополучный дар. С тех пор Мидас не тосковал по золоту, а все время проводил в лесах и полях.

Вот такая легенда. Но больше всего мне запомнилась читанная в детстве история про золотую ванну, которую установили японцы в одной из гостиниц роскошного курорта. Несмотря на бешеную цену, желающих принять ванну было предостаточно. Многие клиенты, уединившись в ванной комнате, доставали зубило и пытались отколоть немного золотишка. А одна женщина решила отгрызть небольшой кусочек и вывернула челюсть.

У каждого века свои «золотые» легенды, свои кровавые и смешные истории. Неизвестно, чем закончится наша. Хорошо, если эта ночь обошлась без трупов.

Глаза у меня слипались, но сон не шел, я оделся, развел костер и открыл бутылочку пива. Высоко надо мной шептались сосны, то ли между собой, то ли с ветром, раскачивающим их верхушки. И не было им никакого дела ни до золота, ни до людей, алчущих его. Мы умрем, а сосны все так же будут шептаться по ночам, по весне обязательно распустятся саранки, а каждую осень белки будут заготавливать на зиму грибы, развешивая их на ветках.

В четвертом классе я услышал, как кто-то в учительской сказал: «Ну почему он должен думать так же, как и вы? Ведь каждый из нас видит свой, собственный мир. Вернее, представляет его, так как вокруг нас пустота. Нет ни этого стула, ни стола. Умрем мы, и исчезнет созданный нашим воображением мир». Не знаю, серьезно ли было все произнесено или молодые учителя от безделья занялись схоластикой, оттачивая умение спорить, но я долго находился под впечатлением услышанных слов, особенно последней фразы. И не раз резко оборачивался, проверяя, на месте ли стул, — пытался поймать тот момент, когда стул еще не возник в моем воображении.

Зыбкость мира пугала меня.

Я допил вторую бутылку и потянулся к третьей, как раздалась автоматная очередь и тут же крик, четкий, душераздирающий крик:

— Оно смотрело на меня! Оно смотрело! Смотрело!

Раздались автоматные очереди, видимо, в ту сторону, куда указывал кричавший.

Невнятные голоса не стихали до утра.

Я тоже больше не ложился, но думал не о выстрелах, а о постоянстве и изменчивости мира. С годами понял, с нашей смертью мир не исчезнет, он ее просто не заметит, ибо смерть — один из важных моментов его существования. Я даже разродился по этому поводу стихотворением:

Когда я умру, на Земле ничего не случится.

Не ахнут, забившись в рыданьях, березы,

И горы, ну кто же до них достучится?

И горы, увы, не прольют по мне слезы.

Все так же цветы красотой своей будут

Гордиться.

О Боже, прости, но зачем тогда было

Родиться?

Когда я умру, на Земле ничего не случится.

А может, и вправду совсем небольшая беда.

Когда я умру, на Земле ничего не случится,

Но вздрогнет на небе с рожденья мне данная

Богом звезда!

Это единственное мое стихотворение, я как бы прощался со своим детским идеалистическим мировоззрением. И больше не оборачиваюсь, чтобы проверить, существует ли на самом деле стул или он возникает лишь в моем воображении.

С рассветом я двинулся к лагерю Кукарева. Шел осторожно, боясь наступить на сухую ветку и этим вызвать на себя огонь, по этой же причине затаился на приличном расстоянии от палатки. Но слышимость была хорошая, так как говорили все на повышенных тонах.

— Я стою и вдруг чувствую, как спина замерзает от страха, — видимо, уже не в первый раз рассказывал говоривший, — и тут передо мной появились глаза, как в фильмах ужасов, расстояние между ними вот такое, с полметра. И некто приказывает: «Убей всех!» Автомат уже был снят с предохранителя, и палец я все время на курке держал, не помню, как нажал, и сразу глаза исчезли… Я чуть с ума не сошел… Тарзану, наверное, тоже такое привиделось, вот он и начал по палатке палить…

— Мотать надо отсюда!

— Спокойно! — я узнал голос Кукарева. — Я же объяснил. По-видимому, мы поставили палатку в районе паранормальной зоны. Нашли чего бояться. Все это обман, мираж. Молодые парни, а как старухи. Мало ли что покажется, так вообще друг друга перестреляем. Два трупа и все по дури. Утром переставим палатку за деревню. И хватит об этом базарить.

Говорил Кукарев спокойно, но его обмолвка, что палатку переставят утром, выдала его волнение — ведь утро уже наступило.

Два трупа! Я еще постоял, пытаясь услышать голос Валерки — жив ли он, и вернулся к землянке.

Два трупа. Получается, с перепугу застрелили своих, а может, не с перепугу, ведь говоривший слышал команду: «Убей всех!» Кукареву следует задуматься: они еще не подобрались к сундуку, а уже жертвы, что будет, когда они его найдут?

Около землянки уже крутились бурундуки, наломал им хлеба и высыпал остатки каши синицам. Себе решил сварить картошку с тушенкой, сразу на завтрак и обед. Торопиться было некуда. Пока кукаревцы перенесут палатку, пожитки, пройдет немало времени.

Я думал, братки перебазируются на берег, а они поставили палатку возле трех сосен. И я по неосторожности приблизился к ним предельно близко. Было хорошо видно и слышно.

— Вы двое, — Кукарев сделал указательным пальцем жест, словно считал поголовье, указав на Валерку и Никифорова, — сколотите гробы, в деревне полно досок, и сразу изготовьте кресты. Остальные на кладбище, копать могилы.

— Что, обязательно на кладбище? Вдруг это чудище там? Можно и здесь закопать, — попытался возразить чечен взвинченным голосом.

— Закопать?! Они что, собаки? — разозлился Кукарев. — Совсем оху…! То корчите из себя героев, то боитесь идти на кладбище. Все, пошли! И могилу ройте каждому отдельно.

Я отступил в глубь леса, ушел в землянку, лег и сразу же уснул, сказались две бессонные ночи.

Кукаревцы в этот день так и не приступили к раскопкам. После похорон они устроили поминки. Водки на столе стояло порядком, видимо, пахан решил разрядить атмосферу страха, напряженности.

Я тоже побывал на кладбище, два креста из старых, потемневших от времени досок вписывались в заброшенность, словно, как и другие надгробия, стояли здесь уже несколько десятилетий. Даже вырезанные ножом инициалы заметны были лишь вблизи: С.А.И. и К.Н.П. Узнают ли когда-нибудь родители, где их сыновья? Скорей всего их просто объявят без вести пропавшими. И матери до конца жизни будут с надеждой кидаться к дверям и телефону, едва заслышав звонок.

На следующий день искатели сундука направились к дому Ильи Семеныча Балаева (когда я говорю, к дому, я имею в виду то место, где он когда-то стоял). Несмотря на то, что было доподлинно известно — все пять семей Балаевых имели одного прародителя, ямщика Антипа, прибывшего на Лену не по своей воле, Илья Семенович настаивал на отдельной родословной. Она якобы начиналась от известного декабриста, следовавшего проездом через Жердяевку дальше на север, но то ли он в пути заболел, то ли была другая причина, но декабрист задержался в деревне на три месяца. За это время успел влюбиться в местную красавицу и оставил ее в интересном положении. Так это было или не так, но Илья Семенович всячески старался показать свое благородное происхождение, свое отличие от деревенских. Я говорю «старался», а может, это выходило у него само собой. Носил он бакенбарды, соединявшиеся с пышными пшеничными усами, на шее всегда цветастый платок, на голове шляпа с широкими полями. У него, единственный в деревне, был дом с мансардой (для нас, пацанов, звучало красиво и непривычно, это в городе каждая вторая дача имеет жилое помещение на чердаке). В мансарде у Ильи Семеныча был кабинет (тоже звучало неплохо, если учесть, что работал Балаев трактористом). Однажды Егорка, сын благородного селянина, разрешил нам с Валеркой подняться в кабинет. На стене карта мира — два манящих круга, самодельный рельефный глобус диаметром с метр, самодельный стул-качалка, полка с книгами, все о путешествиях, на столе курительная трубка с длинным чубуком и неизвестно как попавший к нему гирокомпас, на стене блестели никелированным корпусом судовые часы — все произвело на нас большое впечатление.