Однажды, когда я случайно стоял на дворе дома епископа у крыльца с другими слугами, я заметил у ворот человека, который осторожно заглядывал внутрь, не смея войти. Все одновременно со мной видели это, а, взглянув на его одежду, легко было догадаться о причинах.

Уже в то время люди королевского двора, как и епископского и иных могущественных панов, легко распозновались по так называемому цвету. Этому была простая причина, что король, как епископ и прочие, одевая своих слуг, закупали у суконщиков фламандское сукно одно для всех, одни портные шили им одежду. Королевские люди имели тёмно-синий цвет, а обрамление его красное, по чему их узнавал каждый.

Такая же длинная епанча с капюшоном была на человеке, стоявшем в воротах, который во двор войти не смел. Из королевских людей к епископу мало кто решался зайти, если только не был послан, потому что между замковой службой и слугами епископа так же, как между нашим двором и Вавелем, как бы была вечная пропасть. Заинтересовавшись этим человеком, сам не знаю как, будто что-то толкало, я побежал к воротам, но, не доходя до них, чуть не крикнул от великой радости.

Я узнал в этом человеке моего Гайдиса, а сомневаться не мог, что он сюда прокрался не для кого-нибудь, а для меня. Я бы сразу бросился ему на шею, но и он дал мне знак, и я испугался, что на нас смотрит столько людских глаз; поэтому я спокойно подошёл и имел столько силы над собой, что велел ему пополудни ждать меня у костёла Св. Анны.

После чего Гайдис спешно удалился, а я, возвратившись к слугам епископа, на их вопросы сказал, что этот незнакомец о ком-то спрашивал, но на дворе епископа таких не было.

Все начали высмеивать королевского слугу, издеваться, и на этом кончилось.

Мне уже не терпелось пойти как можно скорее на улицу Св. Анны и увидеться с Гайдисом. Я не понимал, что он тут делал, как и зачем попал в Краков, а вид его так меня разволновал, столько напомнил, что, казалось, сердце вырвется из груди.

Мне на ум пришли мысли о тех временах, которые иначе как счастливыми я назвать не мог, когда у меня была мать, когда мне было так хорошо и свободно в их убогой усадебке.

По правде говоря, теперь я был на широкой дороге жизни, но шёл, сам не зная куда, гонимый какой-то невидимой силой, подталкиваемый… не в состоянии предвидеть цели.

Вскоре я сумел вырваться и выпроситься и стрелой побежал к костёлу. Гайдис, сидя на ступеньках, уже там ждал меня и, схватив в свои сильные объятия, плакал, целуя, словно действительно нашёл собственного ребёнка.

Я узнал от него, что многих из них привезли из великокняжеских конюшен Вильна, потому что на королевскую свадьбу были нужны и кони, и люди. Гайдис, хотя старый, поехал с другими, подумав, что увидит меня.

Я спрашивал его о матери и о Марыхне, и о тех, которых знал в Вильне. Все были живы, но он жаловался, что город теперь очень опустел, в замке редко кто пребывал; а все настаивали и желали, чтобы у них был свой великий князь, которого король им не давал.

Гайдис первый раз был в Кракове, большой и людный город практически привёл его в недоумение и страх.

От костёла мы пошли за город, где не так легко кто-нибудь мог за нами подсмотреть, и сели на колоду под забором на маленькой улочке. Только теперь Гайдис начал рассказывать, как ему там повезло, потому что два дня назад, когда он с приведёнными лошадьми находился около конюшен, сам король подошёл с конюшим и маршалком и, увидев его, сразу узнал, головой дал ему знак, потом отвёл его в сторону и спросил о Вильно.

— Ты думаешь, — добавил Гайдис, — он забыл о том, что ты у нас был на воспитании.

— Как это? — прервал я с радостью. — Разве король знает обо мне и помнит?

— Ещё бы, — сказал Гайдис, гладя усы. — Начал меня расспрашивать, что ты делаешь теперь, и видел ли я воспитанника. «Должно быть, у какого-нибудь ксендза в коллегиуме на учёбе». — «Пойди же к нему, посмотри, расспроси его, а потом мне скажешь, что с парнем стало». Ты рад этому?

Я остолбенел от удивления и радости, слыша это, потому что у меня и в мыслях не было, чтобы король обо мне знал и помнил. Гайдис радовался этому, может, больше, нежели я.

— Что мне сказать? — спросил он.

Я должен был долго и много рассказывать Гайдису всё, что тут со мной делалось: как я попал к ксендзу Яну, как совершил с ним паломничество в Рим и счастливым вернулся, и что мне при набожном человеке хорошо было, и что я был бы рад с ним остаться, когда меня потребовал епископ, и я должен был идти на его двор.

Я не скрывал от Гайдиса, что там мне было не так хорошо, прежде всего из-за того, что очутился среди врагов короля.

Я жаловался, из моих глаз даже побежали слёзы.

— Что король захочет, то сделает, — сказал я, — если бы меня на свой двор взял, я был бы счастлив. Но этого произойти не может.

Гайдис тоже покачивал головой и молчал.

Так, взаимно рассказывая друг другу, что у нас наболело, мы просидели до вечера, и позже я бегом должен был возвращаться на двор епископа, чтобы меня не наказали.

Обещали друг другу встретиться снова в Вавеле, когда получится прибыть туда на богослужение с епископом, а Гайдис показал мне конюшню, около которой я мог его найти.

Всю ночь потом и следующий день я только о том и думал, что сам король знал обо мне и помнил, и в случае необходимости я обещал себе, если бы мне было очень плохо на свете, бежать под его опеку.

Легко догадаться, что могло соткаться такими нитями в детской голове. Любовь, какую я всегда чувствовал к королю, от этого ещё возросла, а неприязнь, какую показывали к нему все епископские слуги, ещё её укрепила.

Прошло несколько дней, прежде чем я смог выскользнуть из костёла в королевские конюшни для свидания с Гайдисом. Хотя он хорошо поведал мне, где его искать, когда я вбежал в окружение сараев, конюшен, сенохранилищ, кладовых, которых там была тьма, я совсем заблудился и едва дозвался литвина.

Мы пошли с ним в сторону, к валам.

— Вы видели короля? —