Перегуда только рычал на директора, мол, достали вы меня со своей школой. Однако к морозам крышу починили. Дрова ученики, что из взрослых мужиков, приносили из дому. А тут появилась учительская подмога – Николай Семёнович Петрушкин. На фабрике, верно, нашлись свои грамотеи.

Школа стала работать в две смены. Утром два класса и вечером один. И опять стало дров не хватать. Мужики и бабы сидели на уроках в шубах. А дети мёрзли и часто болели.

Живчик ходил по избам, просил мужиков поберечь детей, дрова приносить. Те угрюмо отвечали, что у самих хаты не топлены. А в школу они могут и не ходить. Мол, их деды обходились без грамоты, и они перебьются.

Ударили трескучие морозы, детей распустили по домам. Мужики перестали приносить дрова в школу, да и сами разбрелись по избам. А Карл Францевич поплёлся к комиссару по ликбезу Перегуде.

В кабинете Перегуды было жарко натоплено. Не снимая дохлого пальтишки, Карл Францевич зябко прислонился к горячему изразцу камина. «Ну, почто пожаловали, товарищ Живчик?», – почти дружелюбно спросил Перегуда.

– Как почто? Дрова и ещё раз дрова для школы. Это и есть вопрос номер один и два и три, – закричал Живчик.

– Ну не надо так громко, со временем решим мы и этот вопрос, – солидно отвечает Перегуда, – но сейчас есть проблемы и поважней ваших дров, – уже зло заканчивает хозяин кабинета.

– Что значит со временем? Дети мерзнут и болеют!

– Революция не обходится без жертв, – отзывается Перегуда.

Карл Францевич видит его ядовитую улыбку.

– Какие жертвы! Это же наши дети, будущие строители коммунизма! Холод в школе – это ваше головотяпство! Я большевик! Не за то скитался по царским тюрьмам, чтоб такие как Вы пребывали в тепле с буржуйским камином и с брюхом, наеденным как у борова. Когда дети пухнут с голода? – каким-то задним умом Карл Францевич понимал, что говорит уже лишнее, но не мог остановиться, ещё по инерции в его голосе слышались клокочущие ноты, но всё как-то уходило в пустоту, – ликвидация безграмотности. Партия поставила эту первоочередную задачу, и что может быть сейчас важнее дров, – уже вяло закончил он. В комнате возникла угрожающая тишина. Перегуда подымает на директора школы тяжёлый взгляд.

– Пора с Вами, Живчик, – Перегуда зловеще усмехается, – разобраться… насколько Вы – живчик…

– Я не позволю. Я в Партии с тринадцатого года, – хочет крикнуть Карл Францевич.

Но Перегуда стучит кулаком в перегородку за своей спиной. Входит солдат. «Проводите посетителя», – говорит ему Перегуда, указывая на Живчика.

В тот день Карл Францевич появился в школе какой-то потерянный. Катя это сразу заметила.

«Что-то случилось?» – испуганно спросила она. «Нет, нет. Пока всё прекрасно, – услышала она в ответ. – Кстати, милая девочка, я давно замечаю, как Вы смотрите на меня подозрительно. Да, да. Конечно, я тот самый Валтонен, что учил Вас в Ярославле. Помните Ваши учительские курсы? И я молодой учитель. И Вы – девчушка лет пятнадцати. Только хочу напомнить: зовут меня Каарл, два «а». Это по-фински. А Живчик – моя партийная кличка. Мода у нас пошла такая, называться не фамилией отцов, а партийной кличкой. Вот и товарищ Троцкий нынче не Бронштейн. И Ульянов нынче Ленин. И я, Валтонен по отцу, теперь Живчик. Гаденькое имечко, но прилипло. Я по молодости весьма живо бегал от жандармов. Очень полезна была эта моя живость партийной работе: выслеживать шпиков. Вот и прозвали меня Живчиком. А ещё – дело было в ссылке. Это в Туруханском крае. В четырнадцатом году. Деревенька Курейка. Тонул я в Енисее, зимой в проруби. Поехали на санях за водой. Вот я поскользнулся и бухнулся в прорубь. А невдалеке у лунки сидел в тулупе рыбак, как его – Джугашвили – грузин. Нынче Сталиным зовётся. Он ещё сейчас в правительстве у Ленина. Я не знаю, по каким делам он в правительстве. Только помню, в Курейке он часто угощал нас осетром. Осётр огромный, в аршин длиной. Вкуснятина. Не то, что в нынешней рыбной лавке. У грузина была верёвка с большим крючком. Ловкий был рыболов.

Вытащили меня из проруби. Положили на сани рядом с бочкой для воды. Товарищ, из тех, что был со мной, звать его Яков Свердлов, просит Сталина дать тулуп, чтоб накрыть утопшего, то есть меня. А тот отказал. Мол, как же он голый, без тулупа удить рыбу будет. Свердлов накрыл меня своей куцей тужуркой. Собаки везли на санях до дому. А Яков впереди собак бежал, чтоб не околеть от мороза. Вроде, недалеко, чуть больше версты. А мороз под сорок. Привезли, а я уже глыба льда.

Товарищи в знак протеста, отказались в тот раз есть осетра, что приволок Иосиф. Ели одну картошку. Вообще, мы, ссыльные, питались получше, чем нынче в голодном Гаврилов-Яме. А некоторые для ночных утех завели себе подруг из местных бабенок. Не знаю, как выходили меня. Когда очнулся, товарищи говорят: «Ну, и живучий ты. Точно Живчик». А вот как ночь, ложимся спать – от ног нашего знатного рыболова воняет нещадно. Сказать, чтоб ноги помыл, страшно. Разбойный был – в бытность свою в Грузии на горных дорогах грабил. Деньги в партийную кассу сдавал. Для партии человек весьма полезный. Ой, заболтался я с Вами, Катенька, – Каарл Францевич зябко поёжился, – что-то неспокойно мне нынче.

Каарл Францевич исчез тихо, без шума. В школе объявили: арестован за контрреволюционную пропаганду. Объявлял какой-то незнакомый мужик. Верно из Ярославля. Вскоре директором школы Гаврилов-Яма был назначен Николай Семёнович Петрушкин.

Ваню Поспелова Катя изредка встречала на улице. Он лишь издали смущённо кивал головой. А ей хотелось, чтоб он остановился. Сказал что-нибудь… Невольно поёжилась. Передёрнула плечами: разница в летах-то… Тогда в церковно-приходской школе Ване было лет четырнадцать, а ей, Кате – восемнадцать.

И опять, как прежде, застывала она дома перед зеркалом. Из зеркала на неё задумчиво глядела красивая незнакомка, вроде как чужая. Какие-то новые, неизвестные черты появились в её лице. Катя морщила лоб. Сердито рассматривала свое лицо. И вдруг ей становилось смешно. Взглянув ещё раз на своё отражение, обнаружила, что она всё ещё хороша.

Вот и нынче, глядя в зеркало, Катя невольно задавала себе вопрос: «А счастлива ли я?»

Константин Иванович, обнимал её за плечи. Говорил: «Не сомневайся, ты всё ещё очень, очень». Нежно целовал её в шею. И становилось тепло и уютно. И Ваня Поспелов уже казался каким-то замороженным принцем из снежной вьюги. За окном валил снег. А дома изразцовый камин согревал душу и тело.

А на Рождество Костя достал шампанское. Разлил по бокалам. Вспомнил, как несколько лет назад пили шампанское с Исааком Перельманом. Посмотрел на жену долгим взглядом. «Всё это неправда, неправда», – захохотала звонко, по-детски Катя. И бросилась в объятья любимого мужа.

Начались крещенские морозы. Такой лютой зимы не помнят и старожилы. Школьный педсовет собрался в маленькой комнатушке – учительской. Специально выбрали для учителей маленькую комнату, большую-то не протопить. Николай Семёнович Петрушкин важно сказал, что педсовет у нас нынче собрался в полном составе. При слове «педсовет» Кате стало смешно. Она хихикнула в свой лисий воротник. Николай Семёнович расстегнул верхнюю пуговицу своего несколько засаленного овчинного полушубка, строго взглянул на Катю. Сказал простужено: «Катерина Петровна, у нас пока нет повода веселиться. Но прошу привыкнуть к слову «педсовет». Нас уже не двое, как прежде. Вот представляю – учитель географии и ботаники…» Из полумрака коптящей керосиновой лампы высветился молодой человек в городском куцем пальтишке и шляпе. «Николай Клюев, – представляется молодой человек, – но не тот, кто поэт, а несколько рядом». Молодой человек, назвавшийся Клюевым, встает, осанисто поводит плечами. И не без артистизма декламирует: «Не верьте, что бесы крылаты, у них, как у рыбы, пузырь, им любы глухие закаты и моря полночная ширь»[18]. Все удивлённо смотрят на него. Катя уже смело хихикает. И Петрушкин доброжелательно улыбается: «А сам-то Вы, Клюев? Поди, не мог он ямба от хорея, как мы не бились отличить?»