Ярослав и Мирослав теперь жили в бывшей Надиной комнате, а Надя жила в гостиной. Спала на старом бордовом диване — на котором когда-то смотрела вместе с мамой сериалы, поджав под себя одну ногу. Телевизора в гостиной больше не было — на его месте стояла ваза с сушеными цветами.

Бордовый диван раскладывался, и на него каждый вечер стелилось белье — белоснежное и жесткое от крахмальной чистоты. Раньше, до переезда к бабушке, мама редко меняла Наде постельное белье, а теперь делала это раз в три дня. Теперь простыня постоянно хрустела под Надей, и казалось, что это ломаются тысячи птичьих косточек. Или шуршат мертвые бабочки. Она ворочалась, и в ребра больно впивались пружины.

Самым неприятным было то, что гостиная продолжала оставаться для всех нейтральной территорией. И даже когда Надя лежала вечером на хрустящей простыне, в пижаме с кенгуренком, мимо беспрестанно проходили. Мама, дядя Игорь, Ярослав и Мирослав спокойно вышагивали по скрипучему паркету, что-то доставали из шкафа, из серванта. Вполголоса переговаривались. И Надя отворачивалась к стенке, с головой ныряла в шуршащее одеяло, прикусывала щеку. Изо всех сил старалась уснуть, поскорее погрузиться в свои обособленные грезы, куда никому не было доступа.

Днем мама и дядя Игорь отправлялись на работу, в какую-то религиозную организацию, а Надя со своими новоиспеченными братьями оставалась дома. Потому что подходил к концу май и уроки прекратились, закруглившись годовыми контрольными. Братья в основном сидели в своей комнате с книгами, а Надя наматывала круги по гостиной. Не было больше домашних заданий, не было пианино, не было даже использованных батареек, и Надя не знала, куда себя деть. Пару раз забиралась на подоконник и смотрела в окно, но быстро проваливалась в тоску. К тому же мужчина в трениках и белой майке больше не появлялся на балконе. А дом напротив был все таким же, серым, неподвижным, словно разбитый параличом больной.

Вечером ужинали всей семьей. Телевизор на кухне не включали. Все сидели очень прямо, особенно братья, и при этом не делали лишних движений. Не говорили лишних слов: только самые важные. Скользкими, улиточными голосами. Надя часто не хотела есть, и аппетит с каждым днем уменьшался. А от вида тушеной брюквы и плоских лиц братьев в груди начинал вращаться в разные стороны барабан стиральной машины в режиме «Интенсивная стирка». Мама больше не ругалась, не называла Надю маленькой дрянью, как раньше, но тихим вкрадчивым голосом объясняла, что не доедать нехорошо, потому что Бог дал Наде пищу и нужно с благодарностью ее принимать. Дядя Игорь кивал, прикрывая свои печальные медленные глаза:

— Это правда, Надежда. Слушай маму, не расстраивай ее. Цени то, что у тебя есть. Мы с мамой работаем в ассоциации, которая помогает больным детям. В том числе и таким, как ты. Так вот поверь мне, что эти дети были бы счастливы, если бы им давали ежедневно хотя бы половину того, что дают тебе.

Надя изо всех сил старалась остановить вертящийся в груди барабан. Старалась не смотреть, не думать, не слушать. Просто глотать, глотать, глотать.

Периодически Надю пытались учить молитвам. Но Надя учиться не хотела. Молитвы никак не представлялись в ее голове, ни во что не окрашивались. Сквозь прикрытые веки разливался свинцовый фон, тоненько прошитый по краям бликами от торшера. Затем блики таяли, и перед Надей тянулись только бесконечные гладко-серые проходы в никуда. Надя молчала, не повторяла за мамой. И мама делала несколько горьких вздохов и оборачивалась к дяде Игорю.

— Ну что я могу сделать? — сдавленно говорила она.

Дядя Игорь успокаивающим жестом клал ей на плечо руку. Приоткрывал рот, обнажая свои заячьи зубы:

— Ничего, Марина, ничего. Не все сразу. Надо уметь терпеть и ждать. Бог терпел и нам велел.

Несколько раз приходила бабушка, гладила по руке, встревоженно шептала:

— Как ты тут, Надюш, а? Не скучаешь? Все хорошо? Может, это и правильно. Ребенок должен жить с матерью, Надюша. Но если захочешь вернуться, то знай: бабушка всегда тебя ждет.

Надя не знала, чего она хочет. Все ее желания тоже как будто были разбиты параличом. Как дом напротив. И Надя молча вытягивала зеленые нитки из джемпера, наматывала их на указательный палец. Бабушка, хоть и была рядом, казалась далекой, недосягаемой. Словно сидела за витринным стеклом.

— Слышишь меня, Надюша?

Надя кивала. Но не поднимала глаз и не произносила ни слова. Ниток становилось все больше, и они лианами опутывали уже всю ладонь целиком.

Тетя Ира не приходила в гости, не пила с мамой вино, не жаловалась на жизнь. Вообще посиделок с вином больше не было. Да и без вина тоже. Только однажды вечером в гостиной собралось много незнакомых взрослых людей. Они садились на Надин диван, пили чай и смотрели на Надю грустно и пристально. А Надя вглядывалась в свое отражение на окне. Ей казалось, что оно существует отдельно от гостиной, от квартиры, от всех присутствующих. Будто вырезано из какого-то другого окружения и неровно наклеено на светящийся оконный квадрат. Вокруг говорили — много, скучно и непонятно. Иногда даже обращались к Наде. Но слова падали в сознание тяжело — словно камни на дно очень глубокого колодца. Надя не отвечала, и на нее смотрели еще грустнее.

По воскресеньям Надю иногда водили в церковь. В церкви постоянно было многолюдно и очень неуютно. Голос священника казался грозным, устрашающим. К тому же мама надевала на Надину голову косынку и туго затягивала концы под подбородком. Узел мучительно натирал шею, оставлял после себя на коже розовый след, который потом два дня чесался. Во время службы мама периодически поворачивалась к Наде и подносила палец к бесцветным губам. Непонятно, что означал этот жест. Надя и не думала издавать хоть какие-то звуки.

Зато Надя с удовольствием смотрела на тонкие свечки, роняющие кремово-желтые слезы. Стекала вместе с этими слезами все дальше внутрь себя. Дальше от мамы, от дяди Игоря, от священника.

После службы медленно выходили на улицу, выныривали из церковного прохладного полумрака в горячую синь. Улица казалась слепяще яркой, била по глазам.

— Не знаю, что мне делать с Надей, — сказала как-то раз мама дяде Игорю, когда семья возвращалась из церкви домой. — Она вообще ничем не интересуется. Сейчас вот стояла — в облаках витала. Не слушала, не пыталась вникнуть.

Мама, дядя Игорь и братья шли впереди. Надя, как всегда, отставала на два шага, плелась хвостом — за прямыми спинами братьев.

— Не все сразу, Марина, не все сразу.

— Но ведь должен же быть у человека какой-то интерес в жизни, какой-то стержень! Она вроде начинала немного играть на пианино: мама что-то говорила. Но, кажется, без особого успеха. Конкурс какой-то с треском провалила. Может, мне ее Даше отдать учиться орнаментальному шитью? Хотя нет, вряд ли… С руками-то у Нади всегда были нелады.

— Не переживай, Марина, не тревожься. Пусть все идет своим чередом. А Надеждой мы займемся. Сделаем из нее человека.

Надя вздрогнула. Она раньше думала, что человека из нее уже сделала бабушка. Но оказывается, это не так. Оказывается, вся работа по очеловечиванию еще только предстоит, и делать ее будут дядя Игорь и мама.