С потерей всеобщего внимания от Нади как будто отхлынула тяжелая морская волна. Но дышать легче не стало. Стало пусто и обидно. Надя теперь снова ждала бабушку на коридорном подоконнике первого этажа. Одна домой не уходила. Надя вновь и вновь мысленно падала в ужасные воспоминания о выступлении на конкурсе. О несмываемом позоре. Хотя больше всего хотелось просто вырезать конкурс из сознания — грубо, садовыми ножницами, прихватив лишнюю ткань времени по краям. Чтобы наверняка. Почему я не умерла, почему я не умерла, почемуянеумерла, почемуянеумерла, пчмунеумла — бесконечно повторяла Надя. Покрывалась ледяной испариной. Медленно сползала на пол. Так и сидела: липкая от холодного пота, брошенная всеми — словно брошенная в урну липкая обертка от мороженого.

Зато Надя внезапно стала очень нужна родителям.

Первой объявляется мама. Мама приходит в воскресное утро и заявляет, что Надя теперь будет жить «с ними».

— Вспомнила! — кричит бабушка. — Посмотрите на нее, она вспомнила, что у нее есть дочь!

— Я и не забывала. Просто так сложились обстоятельства. И теперь я пришла забрать Надю.

Бабушка держит Надю за плечо потной рукой, и через руку ощущается ее бешеное сердцебиение. Пульсирующая бусина часто-часто подпрыгивает под кожей. Мама стоит напротив, на пороге кухни. Выглядит странно. Надя помнит, что раньше мама носила в основном джинсы с футболками и ярко красила глаза и губы. А теперь на маме синяя складчатая юбка, очень длинная, прямо до пола, и серая шерстяная кофта с высоким горлом. И к тому же на лице ни капли косметики: губы тонкие и бескровные, ресницы почти белые.

— Забрать она пришла! Да ни за что. Это я из Нади человека сделала, это у меня она сказала первое слово и на пианино, между прочим, заиграла! Она со мной останется, поняла меня? Со мной!

— Послушай, мама, Надя — моя дочь. По документам она моя. И живет со мной.

— Ах вот оно что! Надо же, как мы заговорили. Документами решили потрясти. Давай, выложи мне свои документы, сюда вот на стол, — бабушка стучит ногтем по клеенчатому обеденному столу, прямо по розово-желтому кораблику. — Давай. Можешь еще и в суд на меня подать.

— Мама, прекрати нести бред. Просто отдай мне Надю. Она должна жить с нами. В нормальной полноценной семье. Ей так будет лучше, неужели непонятно.

Мама говорит отрывисто и жестко, надавливает с силой на каждое слово. Будто с трудом режет черствый пересушенный хлеб.

— Мне понятно только одно: ты свою дочь уже упустила. Так что не надо теперь цирк устраивать и документами меня стращать.

За маминой спиной появляется дядя Олег:

— Слушайте, а можно как-нибудь потише? Я все-таки работаю.

Бабушка отвлекается на его внезапное появление и на секунду ослабляет хватку пульсирующей руки. Наде хватает этой секунды, чтобы ускользнуть. Она проносится мимо мамы и дяди Олега, прячется в своей комнате. Подальше от криков, подальше от бабушкиного сердцебиения. Надя садится на пол, между пианино и стулом, не боясь заноз. Гладит горячей ладошкой педали — и те отзываются металлическим холодом. Нет, даже не металлическим, а трупным, фиолетовым, как буква «Х». Надя затыкает уши и мысленно играет Первый концерт Чайковского. Но Первый концерт слишком длинный, она спотыкается, мотает головой, впивается зубами в нижнюю губу. Сквозь закрытую дверь и закрытые уши все еще доносятся фразы. Мутные и дрожащие, словно желе. Все короткие и все неразличимые. Из губы идет кровь, и у крови металлический привкус. Привкус пианинных педалей.

Надя не помнит, как долго уже сидит на полу. В конце концов приходит мама и вытаскивает ее из-под пианино. Мамин голос уже не черствый, он внезапно стал совершенно мягким, пластичным, ласковым:

— Доченька, Наденька, скажи бабушке, что ты хочешь жить со мной. И с твоим новым папой. Ведь так тебе будет лучше. Скажи, что хочешь, чтобы было так.

Надя хочет только одного: чтобы весь этот спор поскорее прекратился.

— Скажи, Наденька, просто скажи «да». И мы с тобой пойдем домой. К нам домой.

В комнате появляется бабушка с очень бледным лицом. Мама больно хватает Надю за локоть и неотрывно смотрит на нее ласковыми, просящими глазами. Пышные аккорды из концерта Чайковского вытягиваются в голове в тоненький солоновато-металлический свист.

— Да, — шепчет Надя. Чтобы мама отпустила ее локоть. Чтобы отвернулась. Чтобы все закончилось.

И мама действительно расцепляет пальцы. Победоносно распрямляет спину. А бабушка странно улыбается и качает головой:

— Ну, конечно. Конечно. Идите, живите одной большой православной семьей. Ведь этого же хочет твой Игореша, или как там его? Ну да, не по-христиански бросать своих детей, что уж говорить. Пожалуйста, на здоровье. Раз вы такие правильные, такие прямо благочестивые. А бабка — нет. Бабка — только так, временная нянька. Подкинули ей ребенка — забрали, подкинули — забрали. А больше от бабки толку никакого.

Надя вернулась в прежнюю квартиру.

Возвращаться было очень странно. За время Надиного отсутствия соседи сверху залили гостиную, и по потолку здесь теперь расплывалось огромное желтое пятно в виде медведя без задних лап. На стенах тоже были потеки, но поменьше: несколько волнистых змеек, пара бубликов и один противогаз — прямо как из учебника по ОБЖ. Надя медленно, осторожно ходила от стенки к стенке. Залитая гостиная казалась полузатонувшим кораблем, на котором Надя когда-то потерпела крушение. И вот теперь она оказалась в знакомом до боли, но мертвом трюме со стоячей гнилой водой. Правда, стоячая вода была только в Надином воображении, но сути дела это не меняло.

Кроме потеков, были и другие изменения. В частности, повсюду теперь стояли и висели иконки. В гостиной, в прихожей, в коридоре. И на кухне, рядом с телевизором — самая большая, на белой салфетке с кружевными прорехами. Прислоненная к сломанной микроволновке.

Еще в квартире теперь жили незнакомые люди, и это оказалось ужаснее всего. Самым большим и ощутимым из новых жильцов был мамин муж дядя Игорь.

— Это дядя Игорь, — сказала мама в день переезда, подводя к нему Надю. — Это теперь твой папа.

У дяди Игоря были печальные глаза, волосы с проседью и выпирающие передние зубы. В целом он походил на темно-серого задумчивого зайца.

Надя испугалась, что он сейчас начнет ее обнимать, душить и слюняво целовать в щеку (так иногда происходило в фильмах в похожих ситуациях). Но он, слава богу, только прикрыл свои медленные печальные глаза и чуть заметно кивнул:

— Здравствуй, Надежда. Добро пожаловать обратно в семью. Надеюсь, тебе будет у нас хорошо и спокойно.

Надя удивилась, услышав «у нас». Значит, она «у них». А значит, не у себя. На этом мысли порвались и полетели ошметками в разные стороны.

— Проходи, Наденька, не стесняйся, — сказала мама, но эту фразу Надя уже не в силах была осмыслить.

Кроме дяди Игоря, в квартире поселились двое его сыновей, примерно Надиного возраста. У обоих были плоские скорбные лица с отсутствующим взглядом. На Надю они практически не смотрели. Звали их Ярослав и Мирослав, но Надя так и не поняла, кто из них кто. Ей казалось, что они близнецы, хотя такого быть не могло, потому что братья вроде как родились в разные годы.