– Я думаю, у нее все славно, – говорил Фэд, потирая нос и допинывая мой винстон, – на руках резюме с опытом работы в международной фирме. Это в Верхней Пышме-то!

– И условка, – напоминал я ему, – или у вас там, в Свердловской области, это что-то типа медкарточки, у всех должна быть?

– Ой, да ладно. Мне вот она не мешает работать!

Ну конечно, ему вообще ничего не мешало. Только теперь нужно было платить за большую мрачную комнату на Пяти углах одному.

Вся эта возня – она от недостатка уверенности и от полнейшего непонимания. Священная дезориентация! Я бы хотел создать мифологию нового человека, мифологию, которой можно было бы оправдать мое собственное существование. Там должны быть целые миры – огромные континенты, населенные страждущими. Это мифология нового дня, нового времени, в которой можно жить не опасаясь, что тебя раздавят заживо постройки сталинского ампира или бесконечные безликие новостройки, тома соцреалистических романов, подшивки катехизисов кровожадных яппи, мигрировавших из глубинок, что тебя не задушат кредитные программы и длинные ленты социальных сетей, не завалит банками с мармеладными мишками в супермаркете.

В этой мифологии каждый сможет жить в соответствии со своей собственной легендой, каждый будет иметь право легитимировать самые бредовые проекты, в которых бьется безрассудное сексуальное пламя. Этот новый эпос будет лишен навязанных конструктов, выгодных кому-то одному, будет лишен заранее срежиссированных, выхолощенных схем. Выбирай себе оружие и врага, выбирай ордена, которые достанутся тебе, если ты вернешься. Разъединенность и разбитость будут преодолены с помощью этой новой мифологии.

Очень часто я становлюсь заложником привычек разъединенности, этого вечного «мне все равно» и «ничего уже не будет». Вновь я понял это на первой петербургской встрече с Ликой, моей старой-старой знакомой.

Теперь надо вернуться почти на два года назад и рассказать всю эту историю, а то получится несколько обрывочно. Незадолго до Питера, в великом и ужасном мегаполисе за тысячи километров отсюда, я повстречал странную девочку по имени Яна. Как я уже упоминал, это было довольно странное время: я как раз нигде не работал, шабашил на Шульгу, общее мое состояние было близко к экзистенциальному анабиозу. Ничего такого с Яной у нас не было. Эта девочка была из того рода одиноких детей, которых бросили родители – точнее, от которых откупились. Ее мама просто выдавала Яне каждый месяц денег, а сама тусовалась где-то отдельно. Яна жила одна со стареньким, глухим уже дедушкой в новом шестнадцатиэтажном доме, училась где-то в универе, любила постпанк, группу Burzum и наши с ней ночи. А еще она постоянно молчала.

Это был девятнадцатилетний ребенок с телом красивой женщины, влажными, наивными, всегда блуждающими где-то глазами. Более неприспособленной к этому миру души я не встречал. Мы виделись с ней нечасто. Через какое-то время я узнал, что Яна сбросилась с крыши своей шестнадцатиэтажки.

И это еще полбеды. Местные журналисты, мои бывшие коллеги-то, стали разрабатывать тему. Нашли фотографии Яны в соцсети. Она любила скандинавскую блэкметалическую эстетику – все эти бафометы и пентаграммы, в ушах носила перевернутые кресты – и прочее в таком духе.

Полковник Кабанов, повстречавшийся мне однажды, был действительно золотой антилопой для провинциального журналиста, но в основном медиапейзаж выглядел в тех краях сухим и безжизненным. Поэтому журналисты накинулись на смерть Яны. «19-летняя адепт секты сбросилась с крыши. ФОТО». Тексты действительно выглядели устрашающими, фотографии Яны с замазанными глазами, с разной сатаной на футболках добавляли шарма. По телику ее однокурсники давали комментарии: «Мне всегда она казалась немного того». Репортаж завершал небольшой монолог батюшки из местной церкви. Я не чувствовал злобы, только поражался невероятному, феноменальному в своем величии абсурду. Уверен, если бы Яна все это видела, она бы молча поморгала, закурила бы «Честерфилд» и прибавила бы на своем плеере Joy Division.

Но это еще не все. Кто-то из них, из журналистов, нашел мой телефон. Мне позвонила девушка, представилась корреспондентом интернет-газеты Live и приятным, заискивающим, очень манерным голосом попросила встретиться. «В истории несчастной девушки очень много неясного и очень много слухов. Мы считаем своим долгом рассказать правду». Короче, меня грубо развели.

Шел я на встречу, заранее репетируя, что буду говорить. Я знал, что этой желтизне нужно только самое горячее и жареное – несмотря на то, что по телефону мне сказали совсем иначе. Поэтому решение пришло такое: «Что бы меня ни спрашивали, говорить буду только то, что считаю нужным. А именно – правду. Скажу, что Яна любила сатанинскую группу Burzum примерно так же, как котят и аниме, и что если уж говорить, что ее что-то там спровоцировало, то давайте тогда уже обвинять и котят тоже, и японские мультики».

Пока ждал журналистку в кафе, внезапно ощутил всю невыносимую глупость бытия. Хотелось уйти, но я знал, что не уйду, – я же обещал встретиться. Сраная порядочность в который раз оборачивалась против меня. Внезапно передо мной в зале возникла она – женщина, подарившая мне первый в моей жизни отказ.

Я не видел Лику класса с седьмого, они с бабушкой переехали вскоре после нашей интрижки. Передо мной стояла высокая, стройная брюнетка с ахматовским блеском в глазах. Нарочито-старомодный стиль в одежде – эти эмалированные броши, легкие шарфы, сдержанно-эксцентричная пластика в движении рук – ага, все понятно. Я порадовался своей прозорливости – еще лет двенадцать назад я знал, что из той плоской девочки выйдет что-то вполне симпатичное. Даже манящее.

Но мы оба онемели от этой встречи. Постепенно разговорились, но за все время так и не коснулись случая, который нас особым образом связывал… И вот прошел уже час, а мы болтали обо всем – бывших одноклассниках, учителях, родном городе, кто куда ездил, но так и не заговорили про суицидницу Яну. Я первый вспомнил об этом и даже напомнил Лике включить диктофон.

Она вдруг погрустнела, посмотрела на меня с театральной усталостью и сказала:

– Достало все.

– Вообще все?

– Это ужас. Вчера я ездила в область, на птицеферму. Писала про техника, который пьяным уснул в курятнике, и его насмерть заклевали несушки. За что, Господи? Я не за этим оканчивала филфак и писала диплом по Леониду Андрееву.

– Да, таким сюжетам сам Андреев позавидовал бы. Ты как достала мой телефон?

– Я не доставала, клянусь! Это редактор – он настоящий псих. У них связи с правоохранительными органами, конспирация. Насколько я понимаю, твой номер был в недавних исходящих у Яны.

Тут меня как ошпарило. Действительно. Яна звонила мне совсем недавно и, судя по всему, накануне своего прыжка. Я тогда не взял трубку.

– Что-то не так, прости? – спросила Лика.

– Все отлично. Так я тебе нужен?

– Никто не может разродиться более точными эпитетами по поводу этой несчастной девочки. Ты можешь сказать что-то помимо того, что она была немного ку-ку и любила все мрачное?