Ничего похожего на развеселые сатурналии, которые устраивает принцесса, у нас не было и в помине! Я никогда не падала к ногам каждого гостя, как, поговаривают, делает она, хотя я, конечно, не липну к стене, словно муха, и не глазею на то, как она развлекается, – у меня и другие дела имеются – точить топорик, следить за всякими там саксами, за Этим Мальчишкой и за тем, кто является целью моего пребывания здесь, и считать пальцы на руках и ногах, дабы удостовериться, что все они на месте, после того как я провела несколько недель в Камланне.

Мы поднимались по лестнице – я и Этот Мальчишка, и должна признаться, что мои легкие королевские ножки были тяжелы, как копыта Калумфуса, старого боевого коня моего отца, который теперь больше годится для того, чтобы тянуть повозку, а не для того, чтобы бросаться на нем в битву.

Я исподтишка глянула на Этого Мальчишку. Нет, он совсем, совсем недурен, пониже меня ростом, но стройный и ступает уверенно, но ведь все это может измениться, когда мы с ним поженимся и рабыни станут готовить для нас еду по моим лучшим рецептам, и в конце концов мы оба растолстеем фунтов на тридцать. Волосы у него длинные, каштановые, и вьются, словно грива у самого настоящего пони. Я всегда мечтала, чтобы у меня были такие волосы. Его лицо полно тревоги и ожидания. Я была рада отметить, что не одна на этой лестнице волнуюсь и дрожу.

Глаз его я не видела, но знала, что они цвета лесного ореха и что они наполняются светом, когда на них падают лучи солнца или отсветы факелов, и тогда они рассыпаются мириадами цветов, как свет, когда проходит через запотевшее стекло. Ну, пусть не мириадами, но хотя бы сотнями, для которых есть названия.

Что же происходит? Неужели я испортила все дело, ради которого попала сюда, дурацкой влюбленностью? Я казалась себе героиней греческой песни, которая отказалась исполнить свой долг из-за любви к юноше, и конечно же, я вспомнила о том, что всегда происходит, когда любовь ставится выше долга, – несчастье, разрушение, ярость богов, а потом – прямехонько в ад, к Иуде, Сизифу и остальным!

В легких сандалиях, скроенных на римский лад, я чувствовала под ногами грубые неровности ступеней, и когда мы наконец добрались до верха, у меня кружилась голова. Мне пришлось ухватиться за руку Этого. Мальчишку. Вид у меня, наверное, был, как у перебравшей старой карги, а ведь я ни капли не выпила, даже самого маленького рога!

Нежные руки барда поддержали меня. А ведь я запросто могла бы переломать ему все ребра, сжав его медвежьей хваткой. Он повел меня к покоям Гвинифры.

Но сдалась я только потому, что не могла бы раскрыть Этому Мальчишке причину, по которой на самом деле оказалась в Каэр Камлание. Скажи я ему об этом – у него бы кровь застыла в жилах. А себе я пожелала всяческих напастей – чумы, оспы и прочих бед. Пусть они бы меня покарали за то, что нет у меня души истинного воина, и я не могла открыть Этому Мальчишке правды.

Слова у меня застряли в горле, словно кусок сухого черствого хлеба, который не можешь ни проглотить, ни выплюнуть.

– Корс Кант, – начала я. Он ждал, склонив голову набок, как птица, а мое сердце подпрыгивало, как Геоффанон на наковальне. – Корс Кант Эвин, – попробовала я еще раз, но теперь у меня в висках кровь стучала подобно всем горшкам и кастрюлям в камланнской кухне.

– Да? – прошептал он, без сомнения, испугавшись, что я сейчас ему скажу, будто у меня назначена важная встреча.

– Нет, ничего, – промолвила я. – Просто мысль мелькнула, словно мышка пробежала по комнате, и исчезла под дверью, а ты ее едва успела заметить.

– Ты.., уверена, что тебе этого хочется? – спросил он, и могу поклясться, что в его голосе прозвучала надежда на то, что я сейчас скажу: «Нет, не уверена». А я и вправду не была уверена.

Но можно ли винить девушку за гордость? Пусть я была не уверена, пусть в животе у меня гудел пчелиный рой и сердце ушло в пятки, но на такой вопрос мог быть только один ответ: «Конечно, я уверена. Корс Кант Эвин! Не принимаешь ли ты меня за одну из мерзких придворных, которым стоит только ручкой махнуть, и ты уже поплелся за ними? Знаю я их! Одной ручкой отталкивают и другой подманивают!» – ну или что-нибудь в таком же духе. Точно не вспомню, что я ему сказала.

«Ну а Этот Мальчишка уверен в том, что хочет разделить ложе с той, что намерена совершить покушение?» – спросила себя моя совесть. Я не знала ответа, я ничего не знала. И я ничего не сказала, как солдат.

Правду говорили в старых сказках. Как я могла поднять мой клинок, как могла совершить задуманное убийство, когда тот, кого я должна была убить, был, можно сказать, отцом Корсу – Этому Мальчишке, которого – это я уже тогда понимала – я могла бы когда-нибудь по-настоящему полюбить! Как же холодный, безжалостный долг мог устоять перед горячей кровью любви?

Но я не просто какая-нибудь девчонка на побегушках! Я знала, кто я такая, кто мой отец, и я знала, каковы законы военного времени.

Я закрыла глаза, и Этот Мальчишка откинул прядь волос с моего лица. С тюрбаном я промахнулась. Этот головной убор годится для принцессы, а не для ее вышивальщицы. Я ощутила в своей руке призрачный кинжал, зная, что, когда пробьет час, я подниму его и нанесу удар, невзирая на то, кто будет моей жертвой – мальчишка или кто-то еще.

Увы, еще я понимала, что этот удар унесет за собой три жизни, а не одну: когда Корс Кант переведет глаза с кровавой раны на упавшую руку убийцы, то его любовь иссохнет, как грязная лужица в аравийских песках, и ничего у него не останется, кроме тени, вызванной из Гадеса, которая будет шептать пустые пророчества, и моя душа тоже умчится прочь, и все это из-за одного удара куском остро заточенной стали!

Мы были обречены на геенну огненную: Анлодда будет там корчиться в муках вины. Корс Кант – страдать из-за предательства.., а Артус Dux Bellorum повалится в лужу крови, сраженный рукой служанки его собственной дражайшей супруги.

О этот вечный алый треугольник, который порадовал бы самого Софокла!

Я позволила Этому Мальчишке ввести меня в мои покои. Его горячая рука обжигала мои, холодные как лед пальцы. Я с трудом передвигала ноги – боевая лошадь, смущенная слишком нежным прикосновением шпор всадника.

Переступив порог, я попала во тьму – в Храм Тьмы, как говорят Строители. По щекам моим текли слезы. Ноги едва держали меня, отягощенную чувством вины.

Питер очнулся от поцелуя взасос. Сладкий язык обвивался вокруг его языка, его кончик пытался пощекотать его небо. Он, не задумываясь, ответил на поцелуй. «Вот это сон, так сон! Но когда же я успел отключиться?»

Он открыл глаза и увидел обнимавшую его Гвинифру. Она, прижавшись к груди Питера подобно спасательному жилету, исходила ароматами секса и благовоний. Питер ошарашенно заморгал: это не сон.

Гвинифра ерзала у него на коленях и томно постанывала. Питер рванулся, пытаясь встать. Толпа взревела, и он проснулся окончательно, вдруг поняв, что некоторое время пребывает в центре всеобщего внимания.