– Как ваши дела, пан доктор?

– Плохо, дорогая моя, у Арона и Иржика сильный понос, Зива простыла и кашляет, пришлось ее изолировать в отдельном кабинете, чтобы не заразила остальных… Да и как тут не заболеть, если дети с каждым днем худеют все больше? У Зигмуся, Сэми и Абраша целое утро кружилась голова, а Ханка подвернула лодыжку… Продукты опять на исходе… И вы еще спрашиваете, панна Эва, как у меня могут быть дела?

– Я займусь больными. Скажите, пан доктор, сегодня получится забрать еще кого-нибудь? Это облегчит ваш труд – слишком многих вы тащите на себе, да и для детей так лучше…

Гольдшмит снял очки и прикусил зубами дужку:

– Нет, не стоит. Остались слишком большие и совсем… неарийской внешности, это рискованно. Пусть будут здесь, со мной и друг с другом, они очень сблизились за последнее время, не нужно их разлучать.

Эва несколько смутилась, ей нужно было сообщить важную новость, но она робела, боялась ранить доктора. Наконец решилась:

– Пан Гольдшмит, со дня на день гетто будет ликвидировано, всех евреев депортируют в лагеря, а там… вероятнее всего, уничтожат нетрудоспособных. Немцы всем внушают, что это просто переселение на восток рабочей силы, однако… Гольдшмит нахмурился и сдвинул брови:

– У них не поднимется рука на детей! Нацисты бессердечны, но не настолько; в конце концов, даже у них были матери…

– Но в Хелмно…

– Какая разница, что было в Хелмно? Неважно, что видел бежавший Граяновский… Дорогая моя, зачем вы говорите мне об этом, если у организации нет возможности найти убежище для двух сотен детей?

Они стояли на лестнице, Януш смотрел в зарешеченное окно – холодное и пустое, молчаливое.

Девушка вздохнула:

– Для двух сотен, конечно, нет… только для нескольких.

– Но разве я смогу отделить одних от других, как овец от козлов? Не забудьте, Черняков обещал нам защиту даже на случай полной депортации… он порядочный человек и умеет держать свое слово. Адам уже много сделал для нас.

Эва хотела привести еще аргументы, настоять на своем, однако по сжатым губам и заострившимся скулам Гольдшмита поняла: спорить бесполезно. Необходимость выполнить поручение заставляла протискивать новые слова в плотный, как глина, наэлектризованный возмущением старика воздух.

– Пан Гольдшмит… Организация уполномочила попросить вас… Вы… вы нужны культурной Польше как детский писатель, как врач и педагог… Многие на арийской стороне готовы предоставить вам убежище, более того, есть возможность раздобыть для вас швейцарский паспорт…

Януш взглянул на девушку так холодно, что она вжала голову в плечи.

– А дети? Дети не нужны культурной Польше? Да вы в своем уме?! Слышите себя, панна Новак?

Эва опустила глаза:

– Так много детей спасти просто невозможно ни нам, ни любой другой организации…

– И думать забудьте, даже слышать не хочу…

– Матерь Божья, пан доктор, вы, верно, не понимаете… Вы же слышали про Аушв…

– Именно потому, что слишком хорошо все понимаю, я и отказываюсь!

Януш снова снял очки и начал протирать их полой рубахи. Медсестра хотела сказать что-то еще, но Гольдшмит перебил на полуслове:

– И закончим на этом наш разговор… надеюсь, мы к нему больше не вернемся. Прошу вас, займитесь больными.

Девушка помолчала. Мысленно поставила себя на место Гольдшмита и поняла, что поступила бы точно так же.

– Да, конечно, пан доктор.

Эва поправила шерстяную шапку и отправилась в кабинет, где лежала простывшая Зива. Девочку устроили на сдвинутых стульях, на которые постелили матрац, она шмыгала носом и кашляла в кулачок.

Медсестра села рядом, открыла сумку из эрзац-кожи, скрепленную серебристыми замками и клепками, достала градусник, несколько таблеток и маленький конвертик с порошком.

– Ну что, красавица, как чувствуешь себя?

Зива тяжело вздохнула, по глазам было видно, что она только что плакала.

– Мне страшно, панна Эва.

Медсестра наклонилась ближе, погладила девочку по плечу:

– Да что ты, Зива, чего испугалась?

Девочка насупилась и посмотрела в окно:

– На улице много мертвых детей, они костяные и страшные… по ним ходят крысы и мухи. Я не хочу, чтобы по мне тоже ходили эти животные.

Эва вытащила ребенка из-под одеяла, прижала к себе.

– Что ты, глупенькая, маленькая, – поглаживая девочку по влажным волосам, говорила она, – ты не умрешь, у тебя обычная простуда, те дети умерли от голода, потому что о них некому было заботиться, а у вас есть пан доктор, есть пани Стелла, ваши учителя, есть я. Обещаю, ты будешь жить…

Зива вопросительно посмотрела на Эву:

– Вы так любите нас?

Медсестра еще крепче прижала к себе ребенка:

– Конечно, и я, и все мы очень любим вас, вы не умрете… Тех детей с улицы некому было любить, а вы не умрете…

Зива прижалась к девушке:

– Я могу любить их, панна Эва, скажите им, пусть они тоже играют с нами и читают книжки. Мне кажется, они такие неподвижные, потому что им плохо. Скажите им: у нас хорошо, пусть приходят к нам… я сама буду заботиться о них…

У Эвы защемило в груди.

– Хорошо, Зивочка, я передам им… сегодня же все скажу. – Она развела порошок в стакане с теплой водой, дала таблетки и снова уложила ребенка под одеяло. – А теперь постарайся уснуть, чтобы набраться сил…

Через несколько минут, когда лекарство начало действовать, девочка зевнула, потом закрыла глаза и засопела, чувствуя на животе прохладную ладонь медсестры.

Панна Новак тихонько поднялась, застегнула сумку и вышла, притворив дверь. Напоила отварами Арона и Иржика, осмотрела лодыжку Ханки, прошлась по зданию приюта, провела дезинфекцию помещений, после чего Яцек передал Гольдшмиту две коробки с тушенкой, которые они с Эвой спрятали в телеге.

Яцек стеганул лошадь и присвистнул. Копыта застучали по мостовой.

Май 1942 года. Этот год обитатели гетто считали благоприятным: появилось много поводов потешить себя разговорами о скором окончании войны. Проблески надежды замерцали еще зимой, когда немцы начали реквизировать меховые изделия. Люди подмигивали друг другу и потирали руки, сдавая нацистам лисьи воротники и шубы с таким видом, точно подбрасывали дрова в костер, на котором сжигают Гитлера. Теперь же, в мае, в фирму Тобенса на улице Проста, 12, прибыло двести тысяч комплектов завшивевшей, хрустящей от грязи и крови формы немецких солдат и офицеров. Во многих нагрудных карманах лежали свернутые советские листовки. Евреи стирали форму и штопали пулевые отверстия, силясь спрятать от надзирающих эсэсовцев рвущиеся на лица улыбки. В довершение этого 27 мая на подъезде к Праге было совершено покушение на одного из главных жрецов холокоста Гейдриха Рейнхарда. Mercedes-Benz обергруппенфюрера с открытым верхом раскурочило не очень метко брошенной бомбой; начальник RSHA скончался 4 июня от полученных ранений. А в ночь с 30 на 31 мая Королевские ВВС разбомбили Кельн: около тысячи самолетов вытряхивали из города жизнь, трепали его, перетирали в бетонную труху с таким остервенением и упоением, будто не немецкие солдаты, не одичалые от нацистских идей фельдмаршалы, не бесноватые вожди-садисты, а сам прекрасный древний город топтал и истреблял человечество. Ненависть эта была не лишена справедливости: грациозные стены испепелялись за то, что породили весь этот людоедский выводок SS, всех этих осатанелых теоретиков-патриотов и бесчисленные серые орды простых солдат, безмозглым, послушным обухом лупцующих все живое. Однако, словно в свое оправдание и из деликатности богобоязненного воина, летчики не трогали Кельнский собор, который возвышался над руинами, как статный, высоколобый священник, среди могил распростерший руки к карающим небесам.