Алтансух непонимающе мотнул головой.

Гамильдэ-Ичен подбоченился и, откашлявшись, громко, с выражением, произнес:

– Сказание о несчастной любви!

Тут же и пояснил:

– Это название такое.

Пряча улыбку, Баурджин погрозил юному приятелю пальцем:

– Неправильно ты, Гамильдэ, балладу свою назвал, безрадостно. Даже можно сказать – политически безграмотно! «Сказание о счастливой любви» – вот как надо!

– Ну, вообще, да, – подумав, согласился поэт. – Так гораздо лучше.

Баурджин вольготно развалился под деревом и приготовился слушать:

– Ну, ладно, ладно, потом исправишь. Давай, читай своего «Гаврилу»!

– Кого?

– Ну, сказание…

– Ага… Слушайте…

Долог халат, а мысли узки!

И солнце уже не светит,

И нет причин для радости,

Когда любимой свет глаз не греет,

Когда погасла сталь ее кос,

Когда поник милый нос…

Юноша картинно застыл в позе убитого горем героя, и налетевший ветерок трепал его волосы, словно конскую гриву…

– Ну и встал! – прищелкнул языком нойон. – Прям Фернандель… Не, не Фернандель – Жан Маре!

Гамильдэ-Ичен тряхнул головой:

– Сейчас продолжу…

– Давай, давай…

Поэт вытянул вперед правую руку, ну точь-в-точь пионер, читающий приветствие очередному партсъезду:

– Желто-синий ирис расцвел в сопках – я верю, мы с тобой встретимся, и так же расцветет мое сердце!

Юноша вздохнул и, опустив руку, шмыгнул носом:

– Ну, пока все…

– Здорово, – от всей души похвалил нойон. – Только вот эта аллегория с желто-синим ирисом как-то не очень впечатляет – лучше б какой-нибудь другой цветок взять, желательно – красный, как сердце. Например – мак. А еще лучше – гвоздику.

Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика – наш цветок! – ностальгически напел Баурджин-Дубов и, подводя итоги, добавил: – Ну, стихи послушали, песни попели. Теперь можно и подумать, покумекать, так сказать, о делах наших скорбных. Юноши, не расслабляйтесь, ставлю задачу – как можно быстрей выйти к кочевьям Джамухи. Поясняю, не к самым ближним, но и не к дальним. К средним по дальности. И выйти так, чтобы никто не заподозрил в нас ни разбойников, ни – упаси, Христородица – лазутчиков Темучина. Задача ясна?

– Ясна, господин нойон!

– Тогда думаете, время пошло.

Он и сам думал, а как же, чужие головы – хорошо, а своя – лучше. Тем более сейчас, после небольшой разрядки, мысли текли легко и привольно. В кочевье Джамухи их – Баурджина, Гамильдэ-Ичена, Алтансуха – никто не знает, значит, в принципе, можно назваться кем угодно. Стоп! Нет, не кем угодно. Барсэлук… Или как там его – Игдорж Птица? Нет – Игдорж Собака, вот как. Шпион Джамухи. Скорее всего, он уже доложил своему повелителю о подозрительных торговцах… торговцах – именно торговцах. Значит, сказаться кем-нибудь другим – себе дороже выйдет, оправдывайся потом. Да, вот еще – что там наболтал Барсэлуку Сухэ?

– Эй, Алтансух…

Ничего особенного Сухэ лазутчику не рассказывал, кроме всяких забавных историй из жизни подвластных Темучину племен, что, вообще-то, не должно было вызвать подозрений – купцы могут торговать, с кем хотят. Барсэлук, кстати, сбежал во время нападения банды Дикой Оэлун… Вот так и говорить – правду: дескать, мы несчастные торговцы, ограбленные дочиста разбойничьей шайкой. Чего еще думать-то? Да, но, с другой стороны, что это за статус такой – ограбленные торговцы? И почему они, вместо того чтобы пробираться в родные края, упорно идут на север, в кочевья великого хана Джамухи? Чтобы пожаловаться на разбойников? Хм… Подозрительно. И стоит ради этого тащиться черт знает куда, да еще пешком? Пешеходов кочевники не просто не уважают – презирают, и общаться с подобными неудачниками вряд ли станут. Значит, надо придумать что-то еще…

Баурджин неожиданно улыбнулся:

– Гамильдэ-Ичен, ты песни петь умеешь?

– Конечно, – удивленно отозвался юноша. – И не только петь, а и сочинять – ты же знаешь, нойон!

– Да уж, таких песен и я могу сочинить целый ворох. А ты, Сухэ?

– Конечно, могу петь, – подтвердил Алтансух. – И даже умею играть на хуре!

Гамильдэ-Ичен рассмеялся:

– Ой, да что там уметь-то? Знай дергай струну.

Баурджин задумчиво потеребил отросшую бородку, светлую, как волосы, и поинтересовался, трудно ли сделать хур или еще какой-нибудь музыкальный инструмент.

– Сделать нетрудно, – заверил Гамильдэ-Ичен. – Только нужна сушеная тыква и хорошая палка. Ну и конский волос – на струны.

– Еще можно смычком играть, – подумав, добавил Сухэ. – А смычок совсем просто делается – как лук.

Выслушав парней, нойон покачал головой:

– Где ж я вам тыкву найду? Ну, разве что в ближайшем кочевье. Что тут у нас ближайшее, кто помнит?

– Боргэ говорила – где-то здесь, неподалеку, кочует род старого Эрдэнэчимэга.

– Эрдэнэчимэг? – Баурджин ухмыльнулся. – «Драгоценное украшение» – красивое имечко, не очень-то подходящее для старика.

– Ну, уж как назвали, так назвали.

– А что значит – «неподалеку»? Какой-нибудь приметный ориентир тебе Боргэ называла? Ну, там, типа ярко-алой скалы или сосны с тремя вершинами?

– Да что-то подобное называла, только я не запомнил – не о том думал, – честно признался юноша.

– Надо вспомнить! – Баурджин положил руку юноше на плечо. – Обязательно надо. Ну, что там есть-то такое поблизости? Может, гора?

Гамильдэ-Ичен наморщил лоб:

– Нет, не гора.

– Дерево?

– И не дерево…

– Камень?

– Нет…

– Гм… озеро?

– Озеро? Н-нет… – Юноша задумался и, вдруг просияв, воскликнул: – Плесо! Точно – плесо! «Золотое плесо» – так это местечко называется, Боргэ еще сказала – видно издалека. Найдем!

– Нет, Гамильдэ, искать-то как раз тебе придется, – охолонул парня нойон. – Всем нам лишний раз на виду шастать нечего. Найдешь кочевье Эрдэнэчимэга, скажешь – ищу, мол, коня…

– Так ведь смеяться будут! Скажут – вот недотепа.

– Пускай смеются, главное, чтоб поверили. Посидишь в каком-нибудь гэре, подаришь… ну вот, хоть свой кинжал, он у тебя красивый. Подаришь, подаришь, что глазами хлопаешь? А тебе путь подарят какой-нибудь инструмент, хур или бубен. Лучше – хур.

– Лучше уж – и то и другое! – засмеявшись, юноша поднялся на ноги. – Ну я пошел.

– Удачи, Гамильдэ-Ичен!

В середине неба висело жаркое солнце. Палящие лучи его, проникая сквозь густую листву, окрашивались в желтовато-зеленый свет и, достигая подлеска, теряли половину своей знойной силы. Проще говоря, в лесу царила приятная прохлада.