его рук, открыла окно и позвала папу и Петровича на обед. Разлила всем по тарелкам суп. Рамиля не обидела: как-никак он тоже принимал участие в процессе готовки, хоть и служил балластом.

– Сметану из холодильника достань, – сказала ему бегло, ставя хлебницу на центр стола.

– Где она? – раскрыл Рамиль холодильник и уставился на его полки.

– Там, где на банке написано «сметана». Только не говори, что ты читать не умеешь.

– Я даже считать умею, – фыркнул парень. – Видела, как я четыре ложки на столе разложил?

– Да ты что?! – фальшиво удивленно округлила глаза. – Сам посчитал, сколько человек будут обедать? Даже без подсказок и звонков?

– Восхищайся-восхищайся, – губы его расплылись в улыбке. – Всяко лучше, чем твой бубнеж через губу.

Хотела было ему ответить и даже запустить кухонным полотенцем в нахальную морду, но в дом вошли папа и Петрович, заполнив своим разговором всё пространство.

– … вот я и говорю тебе, Николаевич, что всё самое плохое начинается всегда с понедельника, – рассуждал на ходу Петрович, параллельно закатывая рукава. – Люди пить бросают когда? С понедельника. А спортом начинают заниматься? То-то же! Вот, что в этом понедельнике хорошего, а? Вот скажи мне, курчавый, может, на иностранном языке понедельник не так страшно звучит.

– Что ты у него-то спрашиваешь? – усмехнулся папа, намыливая руки.

– А у кого? – возмутился Петрович. – Смотри, какое у него лицо иностранное. Уж он-то точно должен знать как там по-ихнему понедельник называется.

– По-английски, что ли? – спросил слегка растерянный Рамиль.

– Ну, давай по-английски, если на нём шпрэхаешь.

– Monday, – произнес Рамиль, поглядывая на моего папу и, похоже, пытаясь понять, в чём тут подвох.

– Как-как? – Петрович комично сморщил лицо и поднес его поближе к парню. – А ну-ка, ещё раз.

– Monday, – повторил Рамиль.

– Вот, Николаевич! Вот! – затряс Петрович указательным пальцем. – Даже иностранцы говорят, что неделя со всяких мандей начинается, а ты мне не веришь.

Глава 16. Рамиль

Гусыня, как и её батя, и его друг, нахлебалась борща и откинулась на спинку стула. Лениво потягивая чай, слушала мужиков и даже чему-то улыбалась, будто понимала их приколы, которые в основном касались технической базы отечественного автопрома.

Я же всё это время смотрел на один единственный предмет – стеклянную банку, стоящую рядом с микроволновкой. Что в ней, блин, такое?

– Ты чего там увидел, Рамилька? – поинтересовался Николаевич, проследив мой взгляд.

– Это что? – указал я на банку и какую стремную в ней субстанцию.

– Это… – начала было Гусыня, но батя её перебил.

– А на что похоже? – спросил он, и даже неумолкающий до этого момента Петрович, наконец-то, заткнулся.

– На медузу, – морщился я, приглядываясь. – Копченую.

Петрович захлебнулся чаем и заржал.

– Медуза! – хохотал он, обтирая бородатый подбородок салфеткой. – Николаевич, когда поймать-то успел?

Гусыня предпочла спрятать улыбку за кружкой.

– Помнишь, я в начале двухтысячных на море ездил? Вот тогда и поймал.

– А коптил зачем?

– Ну, так это… чтобы хранилась дольше, – сказал Николаевич и плотно сжал губы, пока Петрович, какого-то черта, умирал от смеха, едва не сползая со стула. – Ты это, Рамилька, хочешь попробовать?

– Что попробовать? – насторожился я.

Всего за двое суток я напробовался столько всего, что потом нужно будет годами лечить ЖКТ.

– Ну, сок медузовый. Я сам делал.

– Сок? – снова посмотрел на банку и к горлу подступила тошнота. – Это вокруг неё сок? Больше похоже на то, что она плещется в собственной моче.

Петрович взорвался и вышел из-за стола, чтобы поржать, упав на диван:

– Медуз копченый, в моче моченый!

Даже Гусыня перестала прятать улыбку и тихо подхихикивала вместе со своим отцом. Одно радует – хоть на это короткое время она перестала смотреть на меня, как на врага народа.

– Пап, ну хватит тебе издеваться.

– Ладно, – снисходительно улыбнулся Николаевич. – Чайный гриб это в банке.

– Чайный гриб? – легче не стало. – А это ещё что?

– А это такая штука, которая даёт вкусный, газированный чайный квас. В жару освежает на раз-два. Попробуешь?

– Нет, – категорично мотнул головой.

Я едва смог отмыть рожу после картошки печеной, а тут какой-то гриб копченый.

– Как знаешь, – глубоко вдохнул Николаевич и вышел из-за стола. Прихватил с собой свою тарелку и оставил ее у раковины. Подошёл ко всё ещё сидящей за столом Гусыне и, положив ладони ей на плечи, чмокнул в макушку. – Спасибо, Гу́ся. Всё было очень вкусно.

– На здоровье, пап, – улыбнулась она уголками губ и, разве что не замурлыкала, провожая своего отца взглядом.

Опустил взгляд в свою тарелку. Мои отношения с батей никогда и близко не походили на то, как со своим общается Гусыня.

– А ты чего, Рамилька, поник? – спросил Николаевич.

– Он тоже готовил. Даже старался местами, – ответила за меня Гусыня.

– Молодец, Рамилька, – усмехнулся ее батя. – Но тебя целовать в маковку я не стану. Запутаюсь носом в кудрях, потом хрен оторвешь.

Не сдержался – улыбнулся.

– Эт самое! – кипишнул Петрович. – Пока я не занят, пойдёмте глянем, что там с красной машинкой. Может, чего починим.

– Что, Рамилька, думаешь? Глянем?

– Можно, – нехотя согласился я, наверняка зная, что ничего они там не починят и не поймут.

– Ключ-то взял?

– Да, – потряс я брелоком.

Снял машину с блокировки, чтобы кружащий вокруг нее Петрович смог, наконец, утолить своё неуемное любопытство.

Закинул ключ на панель.

– А что она такая низкая и плоская? – интересовался он, поглаживая тачку по крыше. – В ней лежа, что ли, ездят?

– Ага, – прыснул Николаевич. – Учитывая, с какой скоростью дурачки носятся по городу в таких машинках, ездят они сразу ногами вперед, чтобы ритуалке меньше работы было.

– Она такая… обтекаемая… – с трудом подавил в себе нервный взрыв, когда Петрович оперся своей пятерней о лобовое стекло и попытался через тонировку разглядеть, что там внутри. –