В случае с елкой и елочной игрушкой власти применили проверенный и отлично зарекомендовавший себя прием вливания «нового вина в старые мехи». Укоренившуюся традицию наполнили новым смыслом, попутно заменив и соответствовавшую ей атрибутику: «Сейчас бы мы назвали эту перемену идеологическим ребрэндингом… В молодой советской стране должны были возникнуть новая мифология и новые герои, которые могли бы заменить волхвов и младенца. Но в случае с елкой эта смена породила самую, возможно, трогательную и человечную традицию советского времени»265.

Возвращение елки как феномена уже новой – советской – праздничной культуры требовало «осовечивания» ее содержания, которое легко можно было представить и манифестировать через изменение ее праздничного убранства. Этот процесс нашел свое отражение даже в новой елочной «декоративной» терминологии. Так, знаменитая «Песня о елке» Самуила Маршака (1939), начинающаяся риторическим вопросом: «Что растет на елке?», продолжающаяся разъяснением: «Шишки да иголки. Шоколадные шары не растут на елке», завершалась ударной и вполне советской концовкой: «Эти флаги и шары выросли сегодня для советской детворы в праздник новогодний»266. Именно «флаги», а не флажки символизировали на новой елке новую, советскую действительность267. То же находим чуть позднее у Корнея Чуковского: «Завертелись бы на елочке флаги из зеленой, из малиновой бумаги»268.

Процесс формирования визуальной «елочной» идеологии пришелся на вторую половину 1930-х годов. Образуя изначально довольно случайный и даже противоречивый (в силу отсутствия необходимых – да и вообще всяких – игрушек и украшений и неразработанности методик оформления елки) текст, этот визуальный ряд все более «застывал» и «кристаллизировался» (Владимир Паперный), чтобы обрести, наконец, статус визуального елочного канона. Причем канонизация образа новой советской елки произошла довольно стремительно: уже к началу 1940-х годов он довольно прочно закрепился в массовом сознании. Военные и послевоенные годы лишь способствовали его дальнейшей стандартизации и унификации. В определенной степени это можно было объяснить тем, что к середине 1930-х годов тот тип визуальной репрезентации, который принято определять как «соцреалистический канон», уже оформился269 и мог быть быстро и успешно воплощен во вновь возникающих носителях социалистической идеологии, к которым, безусловно, относилась и советская елочная игрушка. Она была фактически исключена из сферы производства в эпоху художественного плюрализма 1920-х годов и, напротив, активно насаждалась в эпоху «идеологического монизма тоталитарного государства в 1930-е годы, предполагавшего монолитность всей советской культуры, включая единый Большой стиль “соцреализма” во всех без исключения культурных явлениях времени»270. Это была одна из многочисленных разновидностей и форм «ритуализированного искусства», «искусства эстетики тождества»271.

Если следовать теории «жизненных фаз соцреалистического канона», предложенной Хансом Гюнтером272, то елочная игрушка успешно обошла фазу «протоканона», быстро миновала стадию «канонизации» и достаточно долго задержалась на стадии «каноноприменения». В своей наиболее откровенной, полной и «классической» форме советский елочно-игрушечный канон явил себя к середине 1950-х годов, чтобы затем деканонизироваться к рубежу 1960-х и 1970-х и раствориться в последующие годы (впрочем, даже в постсоветской елочной игрушке иногда можно уловить элементы «советского клише»).

Наличие канона, однако, отнюдь не означало, что все советские елки были похожи друг на друга, как близнецы. Несмотря на общую тенденцию к унификации и типизации, не могло существовать двух совершенно одинаковых елок: каждая игрушка на каждой елке в зависимости от окружающего ее контекста выглядела по-разному. В каждой семье была «своя» елка, и наряжаться она могла – вне зависимости от политической моды – в соответствии с семейными традициями. Кроме того, сами бытовые реалии не способствовали созданию унифицированного образа елки: зачастую в семьях сохранялись еще дореволюционные или самодельные игрушки, которые совершенно не вписывались в новый политизированный образ советской елки, но неизменно вешались на елку и в условиях советского товарного потребительского дефицита даже могли преобладать. Нельзя забывать также и о том, что, несмотря на явный и определенный официальный идеологический диктат, в каждый конкретный исторический момент власти осуществляли довольно гибкую политику «визуального» воспитания, удачно подчеркивая те моменты, которые могли оказать наиболее сильное эмоциональное воздействие на воспитуемых. Примером может служить широкое внедрение «цирковой» тематики на советской елке конца 1930-х годов после выхода на экраны чрезвычайно популярной музыкальной кинокомедии «Цирк» (1936) или «космической» тематики в конце 1950-х и особенно в первой половине 1960-х годов, с удовольствием воспринятой массовым потребителем елочной игрушки. Таким образом, идеология оказывалась растворенной в праздничной повседневности. И потому зачастую она была не пафосна, не декларативна, не натужна, что еще более усиливало ее влияние.

Характеризуя типы канона, Х. Гюнтер выделял каноны текстовые, в которых «культурные ценности зафиксированы в форме ограниченного корпуса образцовых текстов», и каноны регулирующие, где «предопределены сами нормы производства текстов». При этом он утверждал, что в соцреализме эти типы канонов настолько переплетаются, что зачастую бывает трудно определить, что же было первоначально273. В случае с елочной игрушкой ответ был достаточно очевиден: приоритет здесь принадлежал регуляторам, формирующим и стимулирующим советские канонические нормы.

Елка в детском саду. Журнал «Игрушка». 1937. № 11

В частности, существенную роль в выработке идеологически корректного взгляда на елочные украшения сыграл журнал «Советская игрушка» (с 1937 года – «Игрушка») – орган Комитета по игрушке при Наркомпросе РСФСР, Всесоюзного научно-исследовательского института игрушки и Всекопромсовета, четко формулировавший социальный заказ на елочную игрушечную продукцию. «Выход в свет истории ВКП(б), – утверждал журнал в канун нового, 1939 года, – должен стать поворотом для кадров игрушечников в ликвидации ими своей теоретической отсталости»; елочная игрушка, как и детская игрушка вообще, – это «мощное оружие коммунистического воспитания наших детей, чувствительный идеологический инструмент, воздействующий на детей», производство ее должно находиться «под неослабным политико-идеологическим и педагогическим контролем»274. А в претенденте на роль такого «контролера» никто и не сомневался. Им должны были стать и стали правящая партия и советское государство в лице партийных и советских функционеров.

Вторая половина 1930-х годов – время особого и пристального внимания советского государства к елке и елочной игрушке. Анализ директивных и исполнительных документов этого периода позволяет определить те требования, которые предъявлялись к советским елочным украшениям, и те критерии, которым они должны были соответствовать. Это были: доступность, массовость, эстетичность, разнообразие, эмоциональная насыщенность, идеологическая наполненность.

Планируемые к производству и уже изготовляемые игрушки были четко систематизированы по функциональному назначению, сырьевому материалу и содержанию. Классификации по последнему признаку подлежали в первую очередь «тематические» елочные игрушки, создаваемые по образцу игрушки обычной. Так, например, на ленинградских предприятиях и в артелях по планам 1938 года в ближайшее пятилетие предполагалось